Глава 21. Арианство. Никейский собор и единосущность. Императоры и спор с арианами. Характер Афанасия и события его жизни. Съезды в Арле и Милане. Общая характеристика христианских сект

   В начале своего царствования Константин столкнулся с ересью среди христиан. В Африке последователи Доната, который был соперником епископа Карфагенского, начали раскол, которому суждено было просуществовать там триста лет – столько же, сколько существовало само христианство в Африке. Но самый большой по охваченной территории и самый основополагающий религиозный спор той эпохи касался Троицы, учение о которой можно было проследить в прошлом на протяжении почти четырех веков, начиная с космологии Платона. В I веке после Тождества Христова вопрос о том, какова природа Сына Божьего, породил две противоположные ереси – учения эбионитов и гностиков. В конце того же века обе эти ереси опроверг четвертый евангелист, святой Иоанн, который дал христианское толкование платоновской космологии: он открыл, что Иисус Христос является воплощением платоновского Логоса, иначе Разума, который был вместе с Богом с самого начала. Теперь это вечное родство Логоса и Отца оспорил Арий. Арианство, которому было суждено просуществовать до эпохи Теодориха и Хлодвига, стало учением одной из самых крупных партий христианского мира.



   После того как эдикт о веротерпимости вернул христианам покой и досуг, спор о Троице возобновился в древнем центре платонизма, городе ученых, богатой и буйной Александрии. И пламя этого религиозного спора, загоревшись в школах, быстро охватило духовенство, народ, провинцию и весь Восток. Трудный для понимания вопрос о вечности Логоса обсуждался на церковных собраниях и на проповедях перед народом, и неканонические взгляды Ария быстро стали известны благодаря усердным стараниям как его самого, так и его противников. Даже самые непримиримые среди его врагов признавали большую ученость и безупречность жизни этого выдающегося пресвитера, который на предыдущих выборах отказался – возможно, великодушно – от претензий на епископский престол. Его соперник Александр взял на себя обязанность его судьи. Это важное дело обсуждалось перед Александром, и тот, хотя вначале, казалось, колебался, в итоге произнес окончательный приговор, абсолютную истину веры. Бесстрашный пресвитер, который посмел сопротивляться и не подчиниться авторитету своего разгневанного епископа, был исключен из церкви. Но гордость Ария принесла ему поддержку и одобрение многочисленной партии. В числе его ближайших соратников были два епископа из Египта, семь пресвитеров, двенадцать дьяконов и (что может показаться почти невероятным) семьсот девственниц. Значительное большинство епископов Азии поддерживали дело Ария или сочувствовали этому делу; их действия направляли Евсевий Цезарейский, самый ученый из христианских прелатов, и Евсевий из Никомедии, который приобрел репутацию государственного мужа, не опорочив свою репутацию святого. Этот богословский спор привлек внимание государя и народа, и по прошествии шести лет его разрешение было поручено самому высокому авторитету – всеимперскому съезду в Никее.

   Когда тайны христианской веры были выставлены на опасное всенародное обсуждение, стало понятно, что человеческий ум мог составить себе три четких, хотя и несовершенных представления о природе Божественной Троицы, и было провозглашено, что ни одна из этих систем в своем чистом беспримесном виде не свободна от ереси и заблуждения. I. Согласно первой гипотезе, которой придерживались Арий и его ученики, Логос – нечто зависимое и производное, его самопроизвольно порождает из ничего воля Отца. Сын, кем создано все сущее^[71], был рожден раньше сотворения всех миров, и самый долгий астрономический период подобен лишь короткому мгновению по сравнению с продолжительностью существования Сына; но все же это существование не бесконечно, и было время, когда Логос еще не существовал, хотя неизбежно должен был появиться на свет. Всемогущий Отец перелил в этого своего единородного Сына свой могучий дух и окружил Сына сиянием своей славы. Сын, зримый образ незримого совершенства, находится на такой неизмеримой высоте, что даже троны самых сияющих архангелов видит в бездонной глубине под своими ногами, и все же он сияет лишь отраженным светом и, как сыновья римских императоров, получившие титул цезаря или августа, управляет миром, подчиняясь воле своего отца и государя. II. Согласно второй гипотезе, Логос обладает всеми совершенствами, которые религия и философия называют внутренне присущими, неотъемлемыми и не передаваемыми другому свойствами Верховного Бога. Божественную Сущность образуют три разных бесконечных духа или субстанции, три равных друг другу и одинаково вечных существа; и предположение, что какое-либо из них когда-то не существовало или когда-нибудь перестанет существовать, привело бы к противоречию. Защитники такой системы, которая, казалось, утверждала существование трех независимых одно от другого божеств, пытались сохранить единственность Первопричины, столь заметную в устройстве и порядке мира, провозгласив постоянную согласованность действий этих существ при управлении миром и обязательное их согласие с желаниями друг друга. Слабое подобие этого можно обнаружить в обществе людей и даже животных. Причины всех нарушений этой гармонии создаются лишь несовершенством и неравенством способностей членов общества; но всемогущие существа, которыми руководят бесконечная мудрость и доброта, не могут не выбрать одни и те же средства для достижения одной и той же цели. III. Три существа, которые в силу самодостаточной необходимости своего существования обладают всеми свойствами божества в самой полной степени совершенства, вечны во времени, бесконечны в пространстве и присутствуют каждое внутри остальных и все внутри мира в целом, с неодолимой силой являются в изумленном уме человека как одно Существо, которое в своей благодати и в природе, согласно их устройству, может проявлять себя в разных обликах и позволять видеть себя с разных сторон. Эта гипотеза заменяет истинную вещественную троичность более утонченным представлением – три имени и три отвлеченные разновидности, которые существуют лишь в уме того, кто размышляет о них. Логос становится уже не личностью, а свойством, и слово «Сын» лишь в переносном смысле можно применить к вечному разуму, который был с Богом от начала и которым – а не кем – создано все в мире. Воплощение Логоса было сведено лишь к вдохновляющей Божественной Мудрости, которая наполняла душу и направляла все поступки человека Иисуса. В итоге богословие очертило круг, и мы с удивлением обнаруживаем, что сабеллианцы кончили там, где начали эбиониты, и что непостижимая тайна, которая вызывает у нас благоговение, ускользает от нас, когда мы пытаемся ее разгадать.

Никейский собор и единосущность

   Если бы епископам на Никейском соборе было позволено следовать только велениям их собственной совести, Арий и его союзники вряд ли могли бы тешить себя надеждой получить большинство голосов для своей гипотезы, которая так резко противоречила двум самым распространенным в католическом мире мнениям. Ариане быстро осознали, как опасно их положение, и благоразумно стали следовать тем скромным добродетелям, которые во время общественного или религиозного раскола, среди яростной борьбы редко применяет в жизни и даже редко хвалит кто-либо, кроме более слабой партии. Они советовали христианам заниматься благотворительностью и быть умеренными в потребностях, настойчиво указывали, что суть разногласий невозможно понять, объявляли незаконным применение каких-либо обозначений или определений, которых нет в Писании, и шли на очень большие уступки, щедро предлагая удовлетворить желания своих противников без отказа от своих принципов. Побеждавшая партия принимала все эти предложения высокомерно и подозрительно и старательно искала какое-нибудь отличительное положение веры, по которому примирение было невозможно, а отказ от которого сделал бы ариан виновными в ереси и навлек бы на них последствия этой вины. Было публично прочитано и с позором разорвано письмо, в котором покровитель ариан Евсевий, епископ Никомедии, остроумно заявил, что применение термина гомоусия, что значит «единосущность» – слова, хорошо знакомого уже платоникам, – несовместимо с принципами их богословской системы. Те епископы, которые направляли собор, когда он принимал решение, охотно ухватились за эту счастливую возможность и, по красочному выражению Амвросия, отрубили голову ненавистному чудовищу тем мечом, который ересь сама вынула из ножен. Никейский собор постановил, что Отец и Сын единосущны, и эта единосущность единогласно принята как одно из основных положений христианской веры, греческой и латинской, а также восточными и протестантскими церквами. Но если бы то же самое слово, которое помогло заклеймить еретиков, не помогло также объединить католиков, оно не осуществило бы цель того большинства, чьими стараниями было введено в православный символ веры. Это большинство делилось на две партии, отличавшиеся одна от другой противоположными взглядами на настроения трехбожников и сабеллианцев. Но поскольку эти противоположные крайности, казалось, разрушали и природные, и данные в Откровении основы религии, их сторонники соглашались уменьшить строгость своих принципов по отношению друг к Другу и отрицать возможность обоснованно ожидаемых, но ненавистных им последствий, на которые могли настойчиво указывать их противники. Интересы общего дела побуждали их объединиться и отодвинуть на второй план свои разногласия. Их вражду друг к другу смягчали целительные советы быть терпимыми в делах веры, а их споры временно прекратились благодаря использованию таинственного слова «гомоусия», которое каждая партия свободно могла истолковывать согласно своим собственным взглядам. Сабеллианское значение этого слова, которое на пятьдесят лет раньше заставило церковный совет Антиохии запретить этот термин, сделало его дорогим для тех богословов, которые втайне, но горячо предпочитали номинальную Троицу. Однако в моде были другие святые арианской эпохи – бесстрашный Афанасий, ученый Григорий Назианзин и иные столпы церкви, которые талантливо и с успехом поддерживали никейскую доктрину, а они, как выяснилось, понимали слово «сущность» как синоним слова «природа» и осмеливались пояснять свое толкование утверждением, что три человека, поскольку они принадлежат к одному и тому же виду живых существ, имеют одинаковую природу, то есть сущность, иначе говоря, единосущны друг другу, то есть находятся в гомоусии друг с другом. Это полное и явное равноправие ограничивалось, с одной стороны, внутренней связью и духовным взаимопроникновением, которые неразрывно соединяли три божественных лица, а с другой стороны – превосходством Отца, которое признавалось в той степени, в которой оно было совместимо с независимостью Сына. В этих границах православию было позволено свободно колебаться, и православная точка зрения напоминала почти невидимый из-за быстроты движения шар, чьи колебания напоминают дрожь.

   С обеих сторон за границами этого святого места таились в засаде еретики и демоны, готовые схватить и съесть захваченного врасплох несчастного путника. Но поскольку степень ненависти богословов зависит от ожесточенности борьбы, а не от величины разногласий, отношение к тем еретикам, которые разжаловали Сына, было более суровым, чем к тем, кто его уничтожал. Афанасий всю свою жизнь провел в непримиримой борьбе с нечестивым безумием ариан, но он же более двадцати лет защищал сабеллианские взгляды Маркела из Анкиры, а когда был вынужден порвать с ним, продолжал говорить о простительных ошибках своего уважаемого друга с двусмысленной улыбкой.

   Общецерковный съезд, авторитету которого были вынуждены подчиниться даже ариане, написал на знаменах православной партии загадочные буквы слова «гомоусия», которое, несмотря на какие-то оставшиеся неизвестными споры и ночные словесные схватки, помогло сберечь и сохранить навсегда единство веры или по меньшей мере ее языка. Сторонники единосущности, которые благодаря своему успеху заслужили и получили название католики, то есть «всемирные», гордились простотой и последовательностью своего символа веры и оскорбляли своих противников, не имевших никакого постоянного набора правил веры, за то, что те постоянно меняли свои взгляды. Искренность или хитрость руководителей арианства, страх перед законом или народом, их почтение к Христу, их ненависть к Афанасию – все человеческие и божеские причины, которые влияют на решения советов богословской партии и нарушают покой этих советов, возбудили среди сектантов дух несогласия и склонности к переменам, который за несколько лет породил восемнадцать разных образцов религии и отомстил за попранное достоинство церкви. Усердный Гиларий, который из-за особой тяжести своего положения был склонен преуменьшать, а не подчеркивать ошибки восточного духовенства, заявляет, что на всем обширном пространстве десяти провинций Азии, куда он был изгнан, можно было найти очень мало прелатов, сохранивших знание об истинном Боге. Гнет, который он чувствовал, общественные беспорядки, зрителем и жертвой которых он был, за короткое время утолили его гневные чувства, и в том месте, из которого я сейчас процитирую несколько строк, этот епископ города Пуатье, сам того не сознавая, начинает говорить как христианский философ: «В одинаковой степени достойно сожаления и опасно то, что у людей существует столько же символов веры, сколько есть мнений, столько же учений, сколько есть склонностей, и столько же источников богохульства, сколько есть у нас ошибок; это потому, что мы составляем символы веры произвольным образом и объясняем их так же произвольно. Гомоусия была отвергнута одним собором, потом принята другим, потом разъяснена еще одним. Частичное или полное сходство Отца и Сына – вот предмет для споров в наши несчастные времена. Мы раскаиваемся в том, что сделали, защищаем тех, кто раскаялся, предаем анафеме тех, кого защищали. Мы осуждаем либо чужое учение в себе самих, либо свое учение в чужом, и, разрывая друг друга в клочья, мы погубили друг друга…»

   Никто не ожидает и, возможно, никто не смог бы вынести, если бы я растянул это отступление на тему богословия, подробно рассмотрев эти восемнадцать символов веры, создатели которых в большинстве случаев отрекались от ненавистного имени своего духовного родителя Ария. Обрисовать форму и описать процесс роста одного необычного растения – достаточно забавное занятие, но утомительные подробности рассказа о листьях без цветов и о ветвях без плодов быстро исчерпали бы терпение и разочаровали бы любопытство самого трудолюбивого ученика. Однако один вопрос, постепенно возникший как следствие спора об арианстве, может быть рассмотрен, поскольку он способствовал возникновению и разграничению трех сект, которые объединяло лишь общее отвращение к гомоусианцам Никейского собора. 1. Если спросить, похож ли Сын на Отца, на этот вопрос решительно ответили бы «нет» те еретики, которые придерживались принципов Ария или, вернее, принципов философии, которая, кажется, устанавливает, что разница между Творцом и самым прекрасным из его творений бесконечно велика. Это очевидное следствие из ее принципов выводил Аэций, которому его противники в своем религиозном усердии дали прозвище Безбожник. Беспокойный нрав и честолюбие заставили его испробовать все человеческие профессии. Он был сначала рабом или крестьянином, потом бродячим лудильщиком, золотых дел мастером, врачом, школьным учителем, богословом и, наконец, апостолом новой церкви, которую пропагандировал его талантливый ученик Евномий. Вооружившись текстами Писания и двусмысленными силлогизмами из логики Аристотеля, Аэций приобрел славу непобедимого мастера диспутов, которого нельзя было ни заставить замолчать, ни переубедить. Такие таланты обеспечивали своему обладателю дружбу епископов-ариан, пока им не пришлось отречься от него и даже преследовать этого опасного союзника, который логической точностью своих рассуждений настроил народ против их дела и оскорбил религиозные чувства их самых набожных сторонников. 2. Всемогущество Творца подсказывало уместное и уважительное решение вопроса – сходство Отца и Сына; так вера могла бы смиренно принять то, что разум не осмеливался отрицать – что Верховный Бог может передать кому-то свои бесконечные совершенства и создать существо, похожее только на него самого. Эти ариане получали мощную поддержку от своих помогавших им авторитетом и способностями вождей, которые унаследовали от Евсевиев их интересы и занимали главный епископский престол Востока. Они ненавидели идеи Аэция, хотя, возможно, подчеркивали эту ненависть искусственной игрой; они провозглашали, что верят – кто без ограничений, кто в согласии с Писанием – в то, что Сын отличается от всех иных существ и подобен только Отцу. Но они отрицали, что он состоит из той же или подобной субстанции, и при этом иногда отважно оправдывали свое несогласие, а иногда были против применения слова «субстанция», которое, кажется, подразумевает адекватное или по меньшей мере ясное представление о природе Божества. 3. Секта, которая проповедовала учение о похожей субстанции, была самой многочисленной, по крайней мере в провинциях Азии, и, когда вожди обеих партий собрались на совет в Селевкии, мнение ее руководителей было принято большинством епископов – сто пять за, сорок три против. Греческое слово, выбранное для обозначения этого таинственного сходства, так похоже на православный символ, что во все времена непосвященные смеялись над яростной борьбой из-за разницы в один дифтонг между сторонниками гомоусии и гомойоусии. Поскольку часто случается, что самые близкие друг к другу звуки и символы обозначают совершенно противоположные идеи, это замечание само по себе было бы смешным, если бы можно было найти какую-нибудь реально ощутимую разницу между учением полу ариан, как их неверно называли, и самих католиков. Епископ Пуатье, который в своем фригийском изгнании очень мудро старался добиться коалиции между партиями, пытается доказать, что при благочестивом и верном толковании гомойоусия может быть сведена к единосущности. Тем не менее он признается, что это слово темное по смыслу и подозрительное; но, словно темнота по природе присуща богословским диспутам, полуариане, которые до этого просто шли к дверям церкви, стали неутомимо и яростно ломиться в эти двери.

Императоры и спор об арианстве

   Провинции Египет и Азия, где были в ходу язык и нравы греков, глубоко впитали в себя яд спора об арианстве. Изучение непривычных другим платоновских взглядов, самовлюбленность и любовь к спорам, богатый и гибкий язык предоставляли духовенству и народу Востока неисчерпаемый источник слов и различительных признаков; в своих яростных схватках эти спорщики легко забывали о сомнении, которое рекомендуют нам философы, и о покорности, которой учит людей религия. У жителей Запада исследовательский дух был не так силен; их страсти не так легко пробуждались из-за невидимых предметов, их умы реже заставляла работать привычка к диспутам, а счастливое невежество галльской церкви было так велико, что сам Гиларий более чем через тридцать лет после первого великого собора еще не был знаком с никейским символом веры. До латинян лучи знания о Боге доходили в переводе, то есть сквозь нечто темное и способное исказить. Их родной язык, бедный и неподатливый, не всегда был способен предоставить подходящие соответствия для греческих терминов и для технических терминов платоновской философии, которые Евангелие или церковь освятили тем, что использовали для выражения словами тайн христианской веры. Порок в одном слове мог внести в богословие на латыни длинную цепочку ошибок или неясностей. Но поскольку жители западных провинций, на свое счастье, исповедовали веру, проистекавшую из источника православия, они стойко придерживались учения, которое когда-то послушно приняли, и, когда арианская зараза приблизилась к их границам, отеческая забота римского понтифика своевременно обеспечила их предохраняющим лекарством – понятием гомоусия. Их чувства и настроение были выражены на достопамятном соборе в Римини, который был более многочисленным, чем Никейский собор, поскольку на нем было более четырехсот епископов, представлявших Италию, Африку, Испанию, Галлию, Британию и Иллирик. Уже во время первых дебатов стало ясно, что лишь восемьдесят прелатов держат сторону арианской партии, хотя именно они притворно проклинали имя и память Ария. Но свою меньшую численность они компенсировали преимуществом в мастерстве, опыте и дисциплине, к тому же это меньшинство возглавляли Валент и Урзакий – два епископа из Иллирика, которые провели всю жизнь среди интриг при дворах и на советах и прошли науку под знаменем двух Евсевиев в религиозных войнах Востока. Своими доводами и переговорами они поставили в тупик, сбили с толку и в конце концов перехитрили честных и простодушных латинских епископов, и те почувствовали, что оплот веры вырывают у них из рук не с помощью открытого насилия, а путем наглого обмана. Собор в Римини был распущен лишь после того, как его участники неосмотрительно поставили свои подписи под обманчивым символом веры, в котором в пространство гомоусии было включено несколько выражений, допускающих еретическое толкование. Именно тогда, по словам Иеронима, мир с удивлением обнаружил, что стал арианским. Но епископы латинских провинций, еще не доехав до своих епархий, заметили свою ошибку и раскаялись в своей слабости. Позорная капитуляция была с презрением и отвращением отвергнута, и знамя гомоусии, покачнувшееся, но не сброшенное на землю, было еще прочнее установлено во всех церквах Запада.

   Таковы были начало, ход и естественные повороты тех богословских споров, которые нарушали мир церкви в царствование Константина и его сыновей. Но поскольку эти государи дерзко распространяли свою деспотическую власть на веру своих подданных так же, как на их жизнь и имущество, их весомые голоса иногда перетягивали ту или иную чашу церковных весов, и привилегии Царя Небесного устанавливались, заменялись другими или подвергались изменениям в кабинете земного монарха.

   Разлад, который так некстати охватил все провинции Востока, прервал триумф Константина, но император какое-то время еще продолжал смотреть на причину спора с холодным и беззаботным равнодушием. Поскольку он еще не знал, как трудно прекратить ссору между богословами, он направил обеим противоборствующим сторонам – Александру и Арию – для их умиротворения письмо^[72], которое с гораздо большими основаниями можно считать плодом наивности солдата и государственного деятеля, чем результатом подсказок любого из его советников-епископов. Константин пишет, что первоначальная причина всего спора – пустячный вопрос о тонкостях одного из положений закона, глупо заданный епископом и неосмотрительно решенный пресвитером. Император сожалеет о том, что народ христиан, который имеет общего Бога, общую религию и общие обряды богослужения, оказался расколот из-за таких незначительных мелочей, всерьез советует александрийскому духовенству следовать примеру греческих философов, которые могли отстаивать свои доводы в споре, не выходя из себя, и дает им свободу действий, не нарушая своей дружбы с ними. Безразличие и презрение государя, возможно, было бы самым действенным средством прекратить спор, если бы течения в море народа были не такими быстрыми и бурными и если бы сам Константин смог среди фанатизма партий сохранить спокойствие и самообладание. Но его советники из числа духовных лиц вскоре сумели обольстить беспристрастного служителя государства и разжечь религиозный пыл в единоверце. Константина провоцировало оскорбление его статуй; он был встревожен и истинной, и воображаемой величиной разраставшейся смуты, а в тот момент, когда император собрал триста епископов в стенах одного дворца, он погубил надежду на мир и терпимость. Присутствие монарха повышало значение спора; его внимание увеличивало количество аргументов, а терпение и бесстрашие, с которыми он подставлял себя под удары, придавало мужество бойцам. Несмотря на похвалы, которых были удостоены красноречие и проницательность Константина, римский военачальник, чье христианство могло даже в это время быть сомнительным и чей ум не был просвещен ни учебой, ни вдохновением, был не слишком хорошо подготовлен для того, чтобы обсуждать на греческом языке метафизический вопрос или догмат веры. Но доверие императора к его любимцу Осию, который, видимо, был председателем на Никейском соборе, могло настроить его в пользу православной партии, а вовремя сказанные слова, что тот самый Евсевий, епископ Никомедии, который теперь защищает еретика, совсем недавно помогал тирану, могли разжечь в Константине ненависть к противникам православных. Константин утвердил никейский символ веры, и твердое заявление императора, что те, кто сопротивляется божественному решению собора, должны готовиться к немедленному изгнанию, заставило утихнуть ропот слабой оппозиции, которая с семнадцати протестующих епископов мгновенно уменьшилась до двух. Евсевий Кесарийский неохотно и в двусмысленной форме согласился принять гомоусию; а колебания Евсевия Никомедийского лишь примерно на три месяца отсрочили его опалу и изгнание. Нечестивый Арий был изгнан в одну из отдаленных провинций Иллирика; он сам и его ученики были заклеймены ненавистным названием порфириане; его сочинения были осуждены на сожжение, и была объявлена смертная казнь для тех, у кого они будут найдены. Теперь император впитал в себя дух этой борьбы, и его эдикты своим гневным и язвительно насмешливым стилем должны были внушить его подданным ту ненависть к врагам Христа, которую почувствовал он.

   Но поскольку поведением императора руководили страсти, а не принципы, едва прошло три года после Никейского собора, как он уже стал проявлять признаки милосердия и даже снисходительности к преследуемой секте, которую тайно защищала его любимая сестра. Изгнанники были возвращены, а Евсевий, который постепенно восстановил свое влияние на ум Константина, был восстановлен на епископском престоле, с которого ранее был позорно свергнут. Даже к самому Арию весь императорский двор относился с тем уважением, которого заслуживает безвинно угнетаемый человек. Собор Иерусалима подтвердил истинно христианский характер его веры, и император, казалось, нетерпеливо спешивший исправить собственную несправедливость, отдал приказ, чтобы Ария торжественно вновь приняли в лоно церкви в Константинопольском соборе. Арий умер в тот самый день, на который был назначен его триумф; странные и ужасные обстоятельства его смерти могут вызвать подозрение, что православные святые, избавляя церковь от самого грозного врага, применили какое-то средство, более действенное, чем молитвы^[73].

   Три главных вождя католиков – Афанасий Александрийский, Евстафий Антиохийский и Павел Константинопольский – были на основе различных обвинений сняты с должностей многочисленными соборами, а потом изгнаны в дальние провинции первым христианским императором, который в последние минуты своей жизни принял крещение от арианского епископа Никомедии. В деле управления церковью Константина можно упрекнуть в легкомыслии и слабости. Но этот доверчивый монарх, не обученный приемам ведения богословских войн, мог быть легко обманут скромными и своевременными заявлениями еретиков, взгляды которых он никогда не понимал до конца; защищая Ария и преследуя Афанасия, он продолжал считать Никейский собор оплотом христианской веры и самым славным делом своего царствования.

   Сыновья Константина, должно быть, получили звание оглашенных еще в детстве, но по примеру своего отца медлили принять крещение и подобно ему осмеливались высказывать свое мнение о тайнах, в которые не были посвящены по всем правилам. Исход спора о Троице в значительной мере зависел от точки зрения Констанция, который унаследовал провинции Востока, а потом завладел всей империей. Арианский пресвитер или епископ, который скрыл ради него завещание покойного императора, обратил себе на пользу счастливый случай, который сделал его близким человеком государя, чьи решения, публично принятые на советах, всегда отменяли домашние любимцы. Евнухи и рабы распространяли духовную заразу по дворцу, прислужницы передавали эту опасную болезнь гвардейцам, а императрица – своему ничего не подозревавшему мужу.

   Пристрастное предпочтение, которое Констанций всегда оказывал сторонникам Евсевиев, незаметно и постепенно укрепляли своими умелыми действиями ее вожди; а победа над тираном Магненцием усилила склонность и способность императора защищать оружием власти дело арианства. Когда две армии сражались на равнинах Мурсы и судьба двух соперников зависела от военного счастья, сын Константина в тревоге ждал решения судьбы в церкви мучеников под стенами города. Его духовный утешитель, местный епископ Валент, арианин, применив самые хитрые меры предосторожности, смог получать новости о ходе боя достаточно быстро для того, чтобы либо добиться милости у императора, либо вовремя бежать. Быстрые и верные ему гонцы, сменяя друг друга, тайно сообщали ему по цепочке о переменах в ходе сражения, и, когда придворные, дрожа, толпились вокруг своего испуганного повелителя, Валент заверил его, что галльские легионы не выдержали натиска, и, сохраняя хладнокровие, добавил выдумку, будто бы об этой удаче ему сообщил ангел. Благодарный император решил, что добился успеха благодаря заслугам и заступничеству епископа Мурсы, чью веру Небо удостоило своего публичного чудесного одобрения. Ариане, которые считали победу Констанция своей победой, ставили его славу выше славы его отца^[74]. Кирилл, епископ Иерусалимский, немедленно составил описание небесного креста, окруженного великолепной радугой, который появился над горой Елеонской во время праздника Троицы примерно в третьем часу дня для наставления благочестивых паломников и жителей святого города. Размер этого метеора постепенно увеличивался; один историк-арианин осмелился даже утверждать, будто это чудо могли разглядеть обе сражающиеся армии на равнинах Паннонии и будто тиран, которого он ради своей цели изобразил идолопоклонником, бежал перед этим предвещающим благо символом православного христианства.

   Мнение постороннего и рассудительного человека, который беспристрастно наблюдал за борьбой течений в обществе или церкви, всегда заслуживает нашего внимания; и короткий отрывок из сочинения Аммиана, который служил в войсках Констанция и хорошо изучил его характер, возможно, стоит больше, чем многие страницы богословского гнева. «Это он замутил христианскую религию, которая сама по себе проста и ясна, примесью суеверия. Вместо того чтобы примирить партии силой своего авторитета, он с любовью взращивал, а потом распространял по миру с помощью словесных споров те разногласия, которые породило его пустое любопытство. Большие дороги были заполнены полчищами епископов, со всех сторон мчавшихся на свои собрания, которые они называют соборами; пока они старались привести всю секту к своему личному мнению, почта – общественное учреждение – была почти разорена их торопливыми многочисленными поездками». Мы, те, кто ближе знаком с церковной жизнью в царствование Констанция, могли бы дополнить длинным комментарием этот замечательный отрывок, который оправдывает разумные опасения Афанасия, что безостановочное движение духовенства, блуждающего по империи в поисках истинной веры, может вызвать презрение и смех неверующего мира. Как только император избавился от ужасов гражданской войны, он посвятил часы досуга на зимних квартирах в Арле, Милане, Сирмиуме и Константинополе то ли развлечению, то ли тяжелому труду – словесным спорам. Меч должностного лица и даже меч тирана были вынуты из ножен для того, чтобы навязать людям рассуждения богослова, а поскольку он был против православной веры Никейского собора, сейчас охотно признают, что его бездарность и невежество были равны его самонадеянности. Евнухи, женщины и епископы, управлявшие тщеславной и слабой душой Констанция, внушили ему непреодолимое отвращение к гомоусии, однако нечестие Аэция встревожило робкую совесть императора. Вину этого безбожника отягощало подозрение в том, что он был в милости у несчастного Галла, и даже советники империи, которых убили в Антиохии, были якобы зарезаны по подсказке этого опасного софиста. Душа Констанция, которую не мог удержать от крайностей разум и не могла остановить на чем-то одном вера, слепо перелетала через темную пустую пропасть то туда, то обратно, каждый раз выбирая какую-либо сторону потому, что до ужаса боялась находиться на другой. Он то принимал, то осуждал те или иные взгляды, изгонял, а потом возвращал назад вождей арианской и полу-арианской партий. Во время государственных дел или праздников он проводил целые дни, а иногда даже ночи, выбирая слова и обдумывая каждый слог очередного из своих быстро менявшихся символов веры. Предмет его размышлений не давал ему покоя и во сне и заполнял его ум в часы дремоты; туманные по смыслу сны императора воспринимались как небесные видения, и он милостиво принял высокое звание «епископ епископов» от тех служителей церкви, которые забыли об интересах своего сословия ради удовлетворения собственных страстей. Его намерению установить единообразие в христианском вероучении, ради чего он созвал множество соборов в Галлии, Италии, Иллирике и Азии, много раз мешали его собственное легкомыслие, разногласия среди ариан и сопротивление католиков; и он решил в качестве последней решительной меры своей властью продиктовать решения всецерковному совету. Землетрясение, разрушившее Никомедию, трудности при выборе удобного места и, возможно, какие-то тайные политические причины заставили изменить порядок работы совета. Епископам Востока было указано собраться в Селевкии, в провинции Исаврия, а епископам Запада – совещаться в Римини, на побережье Адриатики, и вместо двух или трех представителей от каждой провинции было приказано отправиться в путь всем епископам. Восточный совет, проведя четыре дня в яростных безрезультатных спорах, разъехался, не приняв никакого определенного решения. Совет Запада продлился больше шести месяцев. Префект претория Тавр получил указание не отпускать прелатов по домам, пока они все не придут к одному общему мнению; старания префекта подкреплялись его правом изгнать пятнадцать самых неуступчивых епископов и обещанием дать ему звание консула, если он успешно доведет до конца столь трудное дело. Его горячие просьбы и угрозы, авторитет государя, софистика Валента и Урзакия, страдания от голода и холода и неприятные печальные мысли об изгнании, из которого не будет надежды вернуться, в конце концов помогли вырвать у епископов из Римини согласие, которое те дали весьма неохотно. Представители Запада и Востока собрались у императора в его константинопольском дворце, и Констанций с чувством удовлетворения навязал миру символ веры, в котором устанавливалось подобие Сына Божьего Богу, но не говорилось об их едино сущности. Однако этому триумфу арианства предшествовало снятие с должностей тех православных священнослужителей, которых было невозможно ни запугать, ни подкупить, и царствование Констанция было опозорено безрезультатным преследованием великого Афанасия.

Характер и жизнь Афанасия

   Нам и среди деятельных жизней, и среди жизней созерцательных редко предоставляется возможность увидеть пример того, какое действие может произвести или какие препятствия преодолеть один сильный ум, если он неуклонно преследует одну цель. Бессмертное имя Афанасия всегда будет неразрывно связано с католическим учением о Троице, защите которой он отдал каждое мгновение своей жизни и посвятил все свои способности. Воспитанный в семье Александра, он доблестно противостоял росту арианской ереси в начале ее существования. Афанасий выполнял при этом пожилом прелате обязанности секретаря, и отцы – участники Никейского собора с изумлением и уважением смотрели на расцветающие добродетели молодого дьякона. Во время всеобщей опасности скучные требования возраста и высокого звания часто встречают отказ, и самое большее через пять месяцев после возвращения из Никеи дьякон Афанасий был возведен на архиепископский престол Египта. Это высокое место он занимал более сорока шести лет и провел долгие годы своего правления в постоянной борьбе против сил арианства. Пять раз Афанасий был изгнан со своего престола, двадцать лет он провел в изгнании и в бегстве, и почти все провинции империи по очереди увидели его высокие достоинства и его страдания за дело гомоусии, которое он считал единственным занятием, долгом и славой своей жизни. Среди жизненных бурь преследуемый архиепископ Александрийский терпеливо трудился, жадно стремился к славе, не заботился о своей безопасности и, хотя его ум был отчасти заражен фанатизмом, проявлял такое величие духа и такую одаренность, с которыми он был бы гораздо более подходящим правителем для великой монархии, чем выродившиеся сыновья Константина. Его знания были далеко не такими глубокими и обширными, как у Евсевия Кесарийского, и его грубое красноречие нельзя было сравнить с гладкими речами Григория или Василия, но когда египетскому примасу приходилось обосновывать свою точку зрения или свои поступки, его стиль и в письменных сочинениях, и речах, которые он не обдумывал заранее, был ясным и убедительным. Православная школа всегда чтила его как одного из самых точно излагавших правила учителей христианского богословия. Кроме того, считалось, что он знал две светские науки, менее совместимые с епископским саном, – юриспруденцию и умение предсказывать будущее. Несколько его удачно оправдавшихся догадок о будущем, верность которых беспристрастный наблюдатель мог бы отнести на счет опытности и точности суждений Афанасия, друзья епископа считали плодами небесного вдохновения, а враги – результатами адской магии.

   Но поскольку Афанасий постоянно имел дело с предрассудками и страстями людей всех сословий – от монаха до императора, – главной и важнейшей наукой, которой он владел, было понимание человеческой природы. Он всегда видел перед собой четко и всю целиком постоянно меняющуюся подвижную картину жизни и никогда не упускал случай использовать те решающие моменты, которые обычный глаз различает, лишь когда они ушли в безвозвратное прошлое. Архиепископ Александрийский был способен видеть, когда он может дерзко приказывать, а когда должен умело подсказать; до какого момента может спорить с властью и когда должен скрыться от преследования. Обрушивая громы церкви на голову еретиков и бунтарей, внутри своей собственной партии он проявлял гибкость и снисходительность благоразумного руководителя. Выборы Афанасия не обошлись без упреков в нарушении правил и поспешности их проведения, но своим верным поведением он заслужил любовь и духовенства, и народа. Александрийцы нетерпеливо рвались встать с оружием в руках на защиту своего красноречивого и щедрого пастыря. В дни бедствий его всегда поддерживала или по меньшей мере утешала любовь и верность духовенства его епархии: все сто египетских епископов неизменно были усердными сторонниками дела Афанасия. В простом возке – эту скромность подсказывали и гордость, и политические соображения – он часто отправлялся на епископский осмотр своих провинций и объезжал их от устья Нила до границ с Эфиопией, непринужденно беседуя с самыми низшими людьми из черни и смиренно приветствуя святых и отшельников пустыни. Превосходство своего гения Афанасий проявлял не только на церковных собраниях среди людей, чьи образование и нравы были близки его собственным. Бывая при дворах государей, он держался там свободно и почтительно, но с твердостью, и при всех переменах своей судьбы он и в счастье, и в несчастье не терял доверия друзей и уважения врагов.

   В годы своей молодости примас Египта сопротивлялся великому Константину, когда тот несколько раз объявил свою волю, чтобы Арий был вновь принят в сообщество католиков. Император отнесся к его твердой решимости с уважением и, может быть, простил ее Афанасию. Поэтому та партия, которая считала Афанасия своим самым грозным врагом, была вынуждена скрывать свою ненависть и молча готовить наступление в обход и издалека. Те, кто входил в нее, сеяли слухи и подозрения, изображали епископа гордым тираном и угнетателем, обвиняли его в нарушении утвержденного на Никейском соборе соглашения с последователями раскольника Мелетия. Афанасий открыто заявил, что не одобряет этот позорный договор о мире, и император был склонен верить, что архиепископ злоупотреблял своей церковной и гражданской властью, преследуя этих ненавистных сектантов; что он кощунственно разбил потир в одной из их церквей в Мареотисе; что он наказал поркой или заключением в тюрьму шесть их епископов и что седьмой епископ из той же партии, Арсений, был убит или по меньшей мере изувечен жестокой рукой примаса. Эти обвинения, угрожавшие чести и жизни Афанасия, Константин передал на рассмотрение своему брату Далматию – цензору, который жил в Антиохии; один за другим были созваны два собора – в Кесарии и в Тире, и епископы Востока получили указание рассудить дело об Афанасии до того, как приступят к освящению новой церкви Воскресения в Иерусалиме. Примас, возможно, считал себя невиновным, но он понимал, что та же неумолимая ненависть, которая породила обвинение, направит ход судебного разбирательства и определит приговор. Он благоразумно не явился на суд своих врагов, презрев вызов, присланный ему Кесарийским советом, и, умело протянув время, после долгой отсрочки подчинился властным приказам императора, который пригрозил, что накажет архиепископа за преступное неповиновение, если тот не явится на совет в Тире. Перед тем как отплыть на корабле из Александрии во главе пятидесяти египетских прелатов, Афанасий мудро заключил союз с последователями Мелетия, и сам Арсений, его мнимая жертва и тайный друг, ехал с ним, скрытый среди его свиты. Собором в Тире руководил Евсевий Кесарийский и делал это с большей горячностью и с меньшим мастерством, чем можно было ожидать при его учености и опыте; его многочисленные сторонники повторяли слова «убийца» и «тиран». Афанасий же своим внешним терпением поощрял их к этим крикам, дождался решающего момента и вывел к собравшимся Арсения, живого и невредимого. Характер остальных обвинений не позволял дать на них такой же ясный и удовлетворительный ответ, тем не менее архиепископ смог доказать, что в той деревне, где, по словам обвинителей, он якобы разбил потир, на самом деле не могло быть ни церкви, ни алтаря, ни потира. Ариане, которые втайне пытались признать виновным и осудить своего врага, постарались, однако, прикрыть свою несправедливость видимостью правосудия: собор назначил комиссию из шести епископов для сбора доказательств на месте, и эта мера, которой сильно воспротивились египетские епископы, послужила началом для новых насилий и клятвопреступлений. После возвращения комиссии из Александрии большинство совета приговорило египетского примаса к отстранению от должности и изгнанию. Это постановление, составленное в словах, выражавших самую яростную злобу и жажду мести, было сообщено императору и католической церкви, и тут же епископы снова стали кроткими и благочестивыми, как им было положено во время святого паломничества к Гробу Господню.

   Но этим неправедным церковным судьям было мало покорности Афанасия, мало даже его присутствия, и он решил проделать дерзкий и опасный опыт – проверить, слышен ли на троне голос правды; прежде чем в Тире могли успеть вынести окончательный приговор, бесстрашный примас вбежал на борт парусника, готового отплыть в столицу империи. Просьбу об официальной аудиенции могли отклонить или уклончиво оставить без ответа, но Афанасий скрыл ото всех свой приезд, дождался возвращения Константина с пригородной виллы и отважно вышел навстречу своему разгневанному государю, когда тот проезжал верхом на коне по главной улице Константинополя. Такое странное его появление вызвало у императора удивление и гнев, и охранники получили приказ прогнать с пути назойливого просителя, но затем гнев уступил место невольному уважению, и высокомерная душа императора благоговейно замерла в восторге перед мужеством и красноречием епископа, который умолял о справедливости и пробудил в нем совесть. Константин выслушал жалобы Афанасия с беспристрастным и даже благосклонным вниманием. Участники тирского совета были вызваны к императору оправдывать перед ним свои действия, и хитрые уловки партии Евсевия были бы разрушены, если бы ее сторонники не увеличили вину примаса умелым предположением, что тот совершил непростительное преступление – имел намерение перехватить и задержать александрийский хлебный флот, подвозивший в новую столицу зерно, которым кормились ее жители^[75].

   Император был доволен тем, что отсутствие популярного лидера обеспечит мир в Египте, но назначить кого-либо другого на освободившийся архиепископский престол отказался; после долгих колебаний Константин произнес приговор, который означал опалу из зависти, но не позорное изгнание. Афанасий провел примерно два года и четыре месяца в Галлии, далекой от Египта провинции, но при гостеприимном дворе в Тревах. Смерть императора изменила положение в стране, и в то время, когда новая молодая власть была снисходительна ко всем, примас был возвращен в свою страну почетным эдиктом Константина-младшего, который глубоко чувствовал невиновность и достоинства своего почтенного гостя.

   Смерть этого государя снова сделала Афанасия открытым для удара – для второго преследования, и слабый Констанций, правитель Востока, скоро стал тайным сообщником сторонников Евсевия. Девяносто епископов из этой секты или партии собрались в Антиохии под уместным предлогом освящения тамошнего собора. Они составили двусмысленный символ веры со слабым оттенком полуарианства и двадцать пять канонов, которые и теперь регулируют вероучение православных греков. Было решено с некоторой видимостью беспристрастия, что епископ, отстраненный от должности собором, не может вернуться к исполнению своих должностных обязанностей до тех пор, пока не будет прощен решением равного по значению собора; этот закон сразу же применили к делу Афанасия. Антиохийский совет вынес, или, вернее, подтвердил решение о его отстранении от должности, на его место был посажен чужак по имени Григорий, и префект Египта Филагрий получил указание поддерживать нового примаса силами гражданской и военной власти провинции. Под гнетом заговора азиатских прелатов Афанасий покинул Александрию и три года провел изгнанником и просителем у святых дверей Ватикана. Он стал усердно изучать латинский язык и вскоре смог вести переговоры с западным духовенством. Благопристойной лестью изгнанник склонил на свою сторону высокомерного Юлия, убедив римского первосвященника, что его просьба о помощи представляет особый интерес для апостольской кафедры, и совет из пятидесяти италийских епископов единогласно постановил, что Афанасий невиновен. Через три года примаса вызвал к миланскому двору император Констант, который, хотя охотно предавался беззаконным удовольствиям, питал глубокое уважение к православной вере. Дело истины и справедливости было поддержано влиянием золота, и советники Константа рекомендовали своему государю потребовать созыва такого церковного собрания, которое могло бы представлять всю католическую церковь. Девяносто четыре епископа с Запада и семьдесят шесть епископов с Востока встретились в Сардике, на границе двух империй, но во владениях защитника Афанасия. Их споры вскоре опустились до уровня перебранки между врагами; азиаты, тревожась за свою безопасность, отступили во фракийский город Филиппополь, и оба соперничающих собора обрушивали громовые проклятия друг на друга, причем каждый благочестиво осуждал своих противников как врагов истинного Бога. Их постановления публиковались и утверждались в соответствующих провинциях, и Афанасия, которого на Западе чтили как святого, на Востоке изображали как преступника, достойного ненависти и отвращения. На совете в Сардике проявились первые признаки разногласий и раскола между греческой и латинской церквами, которые отделились одна от другой из-за случайной разницы в вере и постоянного различия языков.

   Во время своего второго изгнания на Запад Афанасий часто бывал приглашен к императору – так случалось в Капуе, Лоди, Милане, Вероне, Падуе, Аквилее и Тревах. Обычно при их беседах присутствовал епископ той епархии, где происходила встреча; перед занавесом, закрывавшим вход в священные покои государя, стоял начальник канцелярий, и эти уважаемые свидетели, к которым торжественно обращается примас, могли подтвердить, что Афанасий всегда вел себя сдержанно. Несомненно, благоразумие требовало от него говорить кротко и почтительно, как приличествует подданному и епископу. В этих непринужденных беседах с государем Запада Афанасий мог жаловаться на ошибку Констанция, но он смело призывал к ответу виновных – евнухов и прелатов-ариан Констанция, сожалел о бедствиях и опасности, которые переживала католическая церковь, и побуждал Константа быть подобным отцу в благочестии и славе. Император объявил о своем решении использовать войска и сокровища Европы на службе делу православия и в коротком, не допускающем возражений письме сообщил своему брату Констанцию, что, если тот не согласится немедленно восстановить Афанасия в должности, он сам с помощью флота и армии усадит епископа на его церковный престол. Однако этой религиозной войне, которая так противна природе, помешало своевременное согласие Констанция: император Востока снизошел до того, что сам стал искать примирения со своим подданным, которому причинил вред. Афанасий с пристойной гордостью ждал до тех пор, пока не получил одно за другим три письма, полные самых твердых заверений в защите, благосклонности и уважении со стороны государя, который приглашал изгнанника вернуться на епископский престол и, кроме того, принял унизительную меру предосторожности – велел своим главным советникам засвидетельствовать честность его, императора, намерений. Эти намерения были выражены еще более публично с помощью посланных в Египет строгих приказов вернуть из ссылки сторонников Афанасия, возвратить им прежние привилегии, торжественно объявить об их невиновности и изъять из государственных реестров сведения о незаконных судебных делах, которые слушались во время господства партии Евсевиев. Получив все виды удовлетворения и гарантии безопасности, которые он мог бы потребовать по справедливости, и даже те, которых мог бы пожелать из щепетильности, примас медленно двинулся в путь по провинциям Фракии, Азии и Сирии; в дороге ему оказывали почести восточные епископы, которые вызывали у него этим презрение, но не могли обмануть проницательного Афанасия. В Антиохии он встретился с императором Констанцием, скромно, но с твердостью принял объятия своего повелителя и выслушал его торжественные заявления, однако в ответ на предложение императора разрешить арианам иметь всего одну церковь в Александрии ответил уклончиво – потребовал такого же снисхождения для своей партии в других городах империи. Такой ответ звучал бы справедливо и умеренно в устах независимого государя. Въезд архиепископа в его столицу был триумфальным шествием: благодаря отсутствию и преследованиям Афанасий стал дорог александрийцам, его власть, которую он осуществлял сурово, стала еще прочнее, а его слава разнеслась по всему христианскому миру от Эфиопии до Британии.

   Но ни один подданный, который заставил своего государя унизиться до притворства, не может ожидать, что будет прощен искренне и надолго, а трагическая гибель Константа вскоре лишила Афанасия мощного и великодушного защитника. Гражданская война между убийцей Константа и единственным оставшимся в живых братом убитого, заставившая империю страдать более трех лет, дала католической церкви передышку для отдыха; в это время обе противоборствующие стороны стремились заслужить дружбу епископа, который силой своего личного авторитета мог в случае колебаний определить решение жителей важной провинции. Афанасий принял послов тирана, в тайной переписке с которым был позже обвинен; а император Констанций несколько раз заверял своего дражайшего отца, преподобнейшего Афанасия, что, несмотря на злые слухи, которые распространяют их общие враги, он вместе с троном скончавшегося брата унаследовал и его чувства. Благодарность и человечность склоняли египетского примаса к тому, чтобы оплакивать безвременную смерть Константа и ненавидеть Магненция, виновника этой смерти. Но он хорошо понимал, что его оберегают от опасности лишь тревожные опасения Констанция, и потому его молитвы о победе правого дела иногда могли быть не очень пылкими. Теперь погубить Афанасия замышляла уже не кучка рассерженных или фанатичных епископов, злоупотребляющих властью доверчивого монарха. Монарх сам открыто признался в своем решении, которое так долго скрывал, – решении отомстить за оскорбления, нанесенные ему лично. Первую зиму после своей победы он провел в Арле и потратил это время на борьбу с врагом, более ненавистным для него, чем побежденный тиран Галлии.

Церковные советы в Арле и Милане

   Если бы император в минуту каприза распорядился предать смерти самого выдающегося и добродетельного гражданина своего государства, этот жестокий приказ был бы без промедления исполнен теми, кто служил орудием его откровенного насилия или своевременной несправедливости. Осторожность, отсрочка, трудности, с которыми он столкнулся, приговаривая и карая популярного епископа, показали миру, что привилегии церкви уже возродили в римской системе управления чувство порядка и свободы. Приговор, произнесенный на соборе в Тире и подписанный значительным большинством восточных епископов, никогда не был открыто отменен, а поскольку Афанасий уже однажды был лишен епископского сана по решению своих собратьев, все его последующие распоряжения могли быть признаны незаконными или даже преступными. Но воспоминание о той твердой и эффективной поддержке, которую примас Египта получил от любившей его западной церкви, заставило Констанция отсрочить исполнение приговора до тех пор, пока он сам не добьется сотрудничества от латинских епископов. Внутрицерковные переговоры заняли два года, и важный спор между императором и одним из его подданных был торжественно обсужден сначала на соборе в Арле, а позже на большом церковном совете в Милане, где участвовало более трехсот епископов. Их честность постоянно разрушали доводы ариан, ловкость евнухов и настойчивые просьбы государя, который удовлетворял свою месть за счет своего достоинства и выставлял напоказ свои собственные страсти, действуя своим влиянием на страсти духовенства. Продажность должностных лиц, самый безошибочный признак наличия конституционных свобод, успешно ими практиковалась; почести, дары и льготы предлагались и принимались в уплату за епископские голоса^[76].

   Осуждение александрийского примаса было умело представлено как единственная мера, способная вернуть в католическую церковь мир и единство. Однако друзья Афанасия оказались достойны своего вождя и дела. С мужеством, которое святость их душ делала менее опасным, они на публичных дебатах и в частных беседах с императором отстаивали вечные и обязательные для всех законы религии и справедливости и заявляли, что ни надежда на его благосклонность, ни страх перед его немилостью не заставят их присоединиться к тем, кто осудил их отсутствующего уважаемого и невиновного собрата. Они утверждали – и по всей видимости разумно, – что незаконные и устаревшие постановления тирского совета были уже давно негласно отменены эдиктами императора, почетным восстановлением Афанасия в должности епископа Александрии и молчанием или отступлением его самых крикливых соперников, что невиновность Афанасия единодушно засвидетельствовали египетские епископы и подтвердила на советах в Риме и Сардике своим беспристрастным решением латинская церковь. Они оплакивали тяжелую судьбу Афанасия, который пробыл столько лет в своей должности, имел такую репутацию, казалось, пользовался доверием своего государя и после этого снова вынужден отбиваться от совершенно беспочвенных и вздорных обвинений. Их слова были уместными, их поведение – достойным уважения, но в этой долгой упрямой борьбе, которая привлекала взгляды всей империи к одному епископу, церковные партии научились жертвовать истиной и справедливостью ради цели, которая интересовала их больше, – для защиты или устранения бесстрашного защитника никейской веры. Ариане по-прежнему считали благоразумным скрывать свои подлинные чувства и намерения за двусмысленными словами, но православные епископы, вооруженные благосклонностью народа и постановлениями всеимперского совета, при каждом случае, и особенно в Милане, настойчиво требовали, чтобы их противники очистили себя от подозрений в ереси перед тем, как осмелятся осуждать поведение великого Афанасия.

   Но голос разума (если разум в самом деле был на стороне Афанасия) был заглушён криками верного своей партии или подкупленного большинства; советы в Арле и Милане были распущены лишь после того, как архиепископ Александрии был торжественно осужден и снят с должности общим решением западной и восточной церквей. От епископов, которые сопротивлялись этому, потребовали подписать приговор и войти в одно религиозное сообщество с вождями противоположной партии. Формуляр письма, подтверждающего согласие, государственные гонцы доставили отсутствовавшим епископам, и все, кто отказался подчинить свое личное мнение общественной и вдохновенной мудрости арльского и миланского советов, были сразу же изгнаны императором, который подчеркивал при этом, что исполняет постановления католической церкви. Среди тех прелатов, которые возглавляли это почтенное сообщество исповедников и изгнанников, отдельного упоминания заслуживают Ливерий из Рима, Осий из Кордовы, Паулин из Трев, Дионисий из Милана, Евсевий из Верцелл, Люцифер из Кальяри и Гиларий из Пуатье. Высокое положение Ливерия, управлявшего столицей империи, личные достоинства и большой опыт почтенного Осия, которому оказывали почет как любимцу великого Константина и отцу никейской веры, поставили этих двух прелатов во главе латинской церкви, и вероятность того, что вся толпа епископов либо покорится, либо будет сопротивляться, в зависимости от их примера, была велика. Но многократные попытки императора соблазнить или запугать епископов Рима и Кордовы какое-то время оставались безрезультатными. Испанец заявил, что готов пострадать под властью Констанция, как пострадал шестьдесят лет назад под властью его деда Максимиана. Римлянин в присутствии своего государя утверждал, что Афанасий невиновен, а сам он – свободный человек. Когда он был изгнан в Берею во Фракии, то отослал обратно большую сумму денег, которую ему дали, чтобы облегчить его переезд, и при этом оскорбил миланский двор высокомерным замечанием, что императору и его евнухам это золото может понадобиться для их солдат и епископов. В конце концов решимость Ливерия и Осия была сломлена тяготами изгнания и тюрьмы. Римский первосвященник купил себе возвращение преступным согласием на какие-то требования, а позже искупил свою вину своевременным покаянием. С помощью убеждения и насилия удалось вырвать неохотно поставленную подпись и у дряхлого епископа Кордовы, чьи силы были сломлены, а умственные способности, возможно, повреждены тяжестью ста лет жизни, и наглый триумф ариан заставил некоторых сторонников православной партии отнестись с бесчеловечной суровостью к поступкам или, вернее, к памяти несчастного старика, перед которым христианство само было в очень большом долгу за его прежние услуги.

   Падение Ливерия и Осия еще ярче осветило твердость тех епископов, которые продолжали нерушимо хранить верность делу Афанасия и религиозной истине. Изобретательные в своей злобе враги лишили этих знаменитых изгнанников полезной возможности утешать и поддерживать советом друг друга – разослали их в далекие провинции, старательно выбирая для этого самые негостеприимные места огромной империи^[77].

   Тем не менее они скоро почувствовали, что ливийские пустыни и самые варварские места Каппадокии более ласковы к ним, чем те города, где арианин-епископ мог без всяких ограничений удовлетворять свою изощренную и жгучую богословскую ненависть. Утешением для них служило сознание их праведности и независимости, одобрение, посещения, письма и щедрые пожертвования их сторонников, а вскоре к этому добавилось удовольствие видеть междоусобные раздоры в стане противников никейской веры. Император Констанций был так капризен и привередлив и так легко оскорблялся из-за малейшего отклонения от своего воображаемого образца христианской истины, что с одинаковым усердием преследовал тех, кто защищал единосущность, кто утверждал подобие субстанции или отрицал сходство Сына Божьего с Богом Отцом. Три епископа, отстраненные от должностей и отправленные в ссылку за эти враждебные одно другому мнения, вполне могли бы встретиться в одном общем месте изгнания и, в зависимости от своих характеров, либо оплакивать, либо проклинать слепое воодушевление своих противников, которых никогда не вознаградит за теперешние страдания будущее счастье.

   Опала и изгнание православных епископов Запада были задуманы как подготовительные шаги для того, чтобы разгромить самого Афанасия. Прошло двадцать шесть месяцев, в течение которых императорский двор, применяя самые коварные и хитрые уловки, тайно работал для того, чтобы удалить архиепископа из Александрии и лишить его пособия, которое было источником его популярной щедрости. Но когда примас Египта, покинутый и осужденный латинской церковью, остался без всякой внешней поддержки, Констанций, отправляя двух из своих секретарей с поручением объявить и исполнить приказ о его изгнании, дал им это поручение лишь устно. Поскольку вся партия публично признавала справедливость этого приговора, единственной причиной, которая помешала Констанцию дать посланцам письменный приказ, была неуверенность в исходе событий и ощущение, что он может подвергнуть опасности второй город империи и ее самую плодородную провинцию, если народ будет упорствовать в своем решении отстаивать силой оружия невиновность своего духовного отца. Такая крайняя осторожность императора давала Афанасию хороший предлог для того, чтобы вежливо оспорить подлинность приказа, который, по его мнению, не сочетался ни с беспристрастием, ни с прежними заверениями его милостивого повелителя. Гражданские власти Египта оказались не способны ни убедить, ни заставить примаса отречься от епископского престола и были вынуждены заключить с вождями александрийского народа соглашение, по условиям которого все судебные процедуры и враждебные действия временно прекращались до тех пор, пока воля императора не будет выражена более ясно. Эта видимая умеренность обманула и погубила католиков, заставив их верить в мнимую безопасность, когда легионы из Верхнего Египта и Ливии, поднятые в путь тайными приказами, ускоренным маршем шли к Александрии, чтобы взять в осаду или скорее внезапно захватить привыкшую бунтовать и воодушевленную религиозным рвением столицу. Положение Александрии между морем и озером Мереотис облегчало приближение и высадку войск, и солдаты оказались в самом сердце города раньше, чем жители успели принять какие-нибудь меры против них – закрыть ворота или занять места, важные с точки зрения обороны. В полночь, через двадцать три дня после подписания договора, Сириан, дука Египта, во главе пяти тысяч солдат, вооруженных и подготовившихся для штурма, неожиданно ворвался в церковь Святого Феона, где архиепископ с частью своего духовенства и горожан находились на ночном богослужении. Двери священного здания уступили натиску атакующих, и атака сопровождалась всеми возможными видами буйства и кровопролития. Но поскольку тела убитых и обломки армейского оружия на следующий день оставались в руках католиков как неопровержимые доказательства, нападение Сириана можно считать успешным прорывом на территорию противника, но не полным ее захватом. Другие церкви Александрии были осквернены таким же произволом, и несколько месяцев город терпел оскорбления разгульной солдатни, которую подстрекали служители церкви из враждебной александрийцам партии. Многие верные были убиты; они заслуживали бы имя мучеников, если бы их смерть не была спровоцирована и отомщена. С епископами и пресвитерами обращались жестоко и унизительно; девственниц, посвятивших свою чистоту Богу, раздевали догола, били плетьми и насиловали; дома богатых граждан были разграблены; под личиной религиозного рвения похоть, скупость и личная ненависть удовлетворялись безнаказанно и даже заслуживали одобрение. Александрийских язычников, которые и тогда еще были многочисленной партией, при этом партией недовольной, легко убедили покинуть епископа, которого они боялись и уважали. Надежда на какие-нибудь особые милости властей и боязнь оказаться, как все горожане, виновными в мятеже заставили их пообещать поддержку тому, кого назначили Афанасию в преемники – знаменитому Георгию Каппадокийскому. Этот захватчик епископской власти, получив посвящение от арианского собора, был посажен на свой престол силой оружия Себастьяна, комеса Египта, который был назначен на свою должность для выполнения этой важной задачи. Тиран Георгий пользовался своей властью точно так же, как приобрел ее – попирая законы религии, справедливости и человечности; и те же картины насилия и позора, которые имели место в столице, повторились более чем в девяноста епископальных городах Египта. Ободренный успехом Констанций осмелился одобрить поведение исполнителей своей воли. В широко обнародованном страстном послании император приветствует освобождение Александрии от любимого народом тирана, который вводил своих ослепленных поклонников в заблуждение своим колдовским красноречием, много и красиво рассуждает о добродетелях и благочестии преподобнейшего Георгия, избранного епископом, и выражает желание прославиться как покровитель и благодетель Александрии больше, чем сам Александр. Но он торжественно объявляет о своем непоколебимом решении преследовать огнем и мечом бунтующих сторонников порочного Афанасия, который, скрывшись от правосудия, признал свою вину и избежал позорной смерти, которую заслужил.

   Афанасий действительно избежал величайшей опасности. События жизни этого необыкновенного человека привлекают наше внимание и этого внимания заслуживают. В ту памятную ночь, когда церковь Святого Феона была захвачена войсками Сириана, архиепископ, сидя на своем престоле, со спокойным достоинством и бесстрашием ждал прихода смерти. Когда церковная служба была прервана криками ярости и воплями ужаса, он, воодушевляя своих дрожащих от испуга прихожан, подал им совет выразить свою надежду на Бога пением одного из псалмов Давида – того, в котором прославляется победа Бога Израиля над высокомерным и нечестивым тираном Египта. В конце концов двери были взломаны, целая туча стрел была выпущена в молящихся; солдаты с обнаженными мечами ворвались в святилище, и грозный блеск их доспехов отразился на поверхности священных светильников, горевших вокруг алтаря. Афанасий и теперь отверг навязчивые благочестивые просьбы состоявших при нем монахов и пресвитеров и благородно отказался покинуть свое епископское место, пока не отпустит всех своих прихожан и последний из них не будет вне опасности. Темнота и сумятица облегчили отступление архиепископа, и, хотя бурлящая толпа теснила его, хотя он был сбит с ног и остался лежать на земле без чувств и без движения, он все же вновь обрел свое неустрашимое мужество и сумел скрыться от жадно искавших его солдат, которым их проводники-ариане сказали, что голова Афанасия будет самым лучшим подарком для императора. С этой минуты примас Египта исчез из глаз своих врагов и более шести лет скрывался в непроницаемом мраке безвестности.

   Деспотическая власть его неумолимого врага охватывала весь римский мир, и выведенный из себя монарх взял на себя труд направить христианским правителям Эфиопии письмо с очень настойчивыми требованиями, чтобы лишить Афанасия приюта даже в самых далеких и уединенных местах мира. Комесы, затем префекты, потом трибуны, потом целые армии были направлены преследовать епископа-беглеца; эдикты императора обостряли бдительность гражданских и военных властей; щедрое вознаграждение было обещано тому, кто отдаст в руки власти Афанасия живого или мертвого, и самые суровые наказания – тем, кто посмеет защищать этого врага общества. Однако пустыни Фиваиды теперь населял народ диких, но при этом послушных фанатиков, которые ставили приказы своего настоятеля выше, чем законы своих государей. Эти многочисленные ученики Антония и Пахомия приняли беглого примаса как своего отца, восхищались терпением и смирением, с которыми он подчинялся их в высшей степени суровым правилам, ловили каждое слово, слетавшее с его губ, как непосредственное проявление вдохновенной Богом мудрости, и убедили себя, что их молитвы, посты и бдения – меньшие заслуги, чем их пылкое усердие и презрение к опасности при защите истины и невиновности. Монастыри Египта располагались в уединенных пустынных местах, на вершинах гор или на островах Нила; звук священного рога или священной трубы в Табенне был хорошо знаком в этих краях и собирал несколько тысяч крепких телом и решительно настроенных монахов, большинство которых до монашества были местными крестьянами. Когда их мрачные уединенные убежища захватывали военные, чьей силе было невозможно сопротивляться, эти монахи молча подставляли свою шею палачу и подтверждали делом то, что считалось отличительной чертой египетского характера: никакая пытка не могла заставить египтянина выдать тайну, о которой он твердо решил молчать. Архиепископ Александрии, чью безопасность они охотно оберегали ценой своей жизни, затерялся в этой массе одинаковых с виду и хорошо дисциплинированных людей, а когда опасность становилась ближе, его быстро переправляли из одного укрытия в другое до тех пор, пока он не добирался до грозных пустынь, которые доверчивое воображение суеверных людей населило демонами и хищными чудовищами. Это время жизни в укрытии, которое закончилось лишь вместе с жизнью Констанция, Афанасий провел большей частью в обществе монахов, которые верно служили ему охранниками, секретарями и гонцами, но необходимость поддерживать более тесную связь с католической партией каждый раз, когда усердие преследователей ослабевало, толкала его на то, чтобы выйти из пустыни, пробраться в Александрию и доверить свою судьбу усердным друзьям и сторонникам. Его разнообразные приключения могли бы стать сюжетом очень занимательного романа. Однажды его спрятали в пустом баке для воды, и только он успел покинуть это укрытие, как его выдала предательница-рабыня. В другой раз он скрывался в еще более необычном убежище – в доме девственницы, которой было всего двадцать лет и которая была знаменита на весь город своей редкостной красотой. Как она рассказывала через много лет, в час полуночи она с удивлением увидела архиепископа в просторной домашней одежде, который подошел к ней торопливым шагом и стал умолять ее предоставить ему защиту, которую небесное видение подсказало ему искать под ее гостеприимной крышей. Благочестивая девушка приняла и сберегла того, кто как священный залог был доверен ее осмотрительности и мужеству. Ни с кем не делясь своей тайной, она тут же провела Афанасия в свою самую уединенную комнату и оберегала его с нежностью друга и прилежанием слуги. Все время, пока он оставался в опасности, она регулярно снабжала его книгами и едой, мыла ему ноги, вела его переписку и умело скрывала от подозрительных глаз это тесное общение наедине между святым, от которого требовалось незапятнанное целомудрие, и особой женского пола, чьи прелести могли возбудить самые опасные чувства^[78].

   Потом в течение шести лет преследований и изгнания Афанасий не раз навещал свою прекрасную и верную сподвижницу, а его уверенное заявление, что он видел советы в Римини и Селевкии, заставляет нас поверить, что он тайно находился во время и на месте их проведения. Для этого осмотрительного государственного мужа преимущества от возможности лично вести переговоры с друзьями, наблюдать за развитием раскола среди врагов и использовать его могли оправдать такое дерзкое и опасное предприятие, а торговля и мореплавание связывали Александрию со всеми морскими портами Средиземного моря. Из глубины своего недосягаемого убежища бесстрашный примас неутомимо вел наступление против защитника ариан, и его вовремя написанные сочинения, которые усердно распространялись и жадно изучались, способствовали объединению православной партии и поднимали ее дух. В своих предназначенных для публики речах в собственную защиту, которые он адресовал самому императору, Афанасий иногда преувеличенно восхвалял умеренность, но в своих тайных высказываниях, гневных и пылких, он называл Констанция слабым и порочным государем, палачом своей семьи, тираном для своей страны и антихристом для церкви. Победоносный монарх, который покарал за торопливость и горячность Галла, подавил восстание Сильвана, снял венец с головы Ветраниона и разбил в бою легионы Магненция, на вершине преуспевания получил от невидимой руки рану, которую не смог залечить и за которую не смог отомстить; сын Константина был первым из христианских государей, кто почувствовал силу тех принципов, которые в делах религии могут оказывать сопротивление самому жестокому насилию гражданской власти.

   …

Основные характеристики христианских сект

   Этот простой рассказ о внутренних расколах, которые нарушали покой церкви и пятнали собой ее триумф, подтвердит замечание историка-язычника и оправдает жалобу почтенного епископа. Аммиана его собственный опыт убедил в том, что вражда христиан друг к Другу сильнее, чем ярость, с которой дикие звери бросаются на человека. Григорий Назианзин самым патетическим образом жалуется, что Царство Небесное из-за несогласия между сторонниками разных мнений стало подобно хаосу, ночной буре и самому аду. Разъяренные и пристрастные писатели того времени, которые приписывали себе все добродетели и обвиняли своих противников во всех преступлениях, нарисовали битву ангелов и демонов. Наш более спокойный рассудок отвергает такие беспримесные и уродливые идеальные образцы порока и святости и предполагает равенство или по меньшей мере случайно сложившееся соотношение добра и зла во всех враждовавших друг с другом сектантах, которые давали и получали названия православных и еретиков. Они были воспитаны в одной и той же вере и в одном и том же гражданском обществе. В их представлениях и о земной, и о будущей жизни надежды и страхи находились в одинаковом соотношении. На любой стороне ошибки могли быть невольными, вера искренней, поведение достойным или продажным. Одни и те же цели возбуждали их страсти; они по очереди могли злоупотреблять любовью двора или народа. Метафизические взгляды сторонников Афанасия или последователей Ария не могли влиять на их нравственность; теми и другими одинаково руководил в их действиях дух нетерпимости, который они извлекли из чистых и простых правил Евангелия.

   Современный писатель, который по справедливости и с уверенностью в себе дал в своей собственной истории почтенные определения «политическая» и «философская», осуждает робкого и благоразумного Монтескье за то, что тот, перечисляя причины упадка Римской империи, не включил в этот перечень закон Константина о полном запрете языческих религиозных обрядов, из-за которого значительная часть подданных этого императора осталась без священнослужителей, храмов и публично практикуемой религии. Усердная забота этого историка и философа о правах человечества заставила его согласиться с двусмысленными свидетельствами тех служителей церкви, которые слишком легко приписали своему любимому герою заслугу всеобщего гонения. Вместо того чтобы указывать на этот мнимый закон, который ярко сверкал бы на видном месте в кодексах империи, мы с уверенностью можем сослаться на подлинное письмо Константина, которое он направил приверженцам старой религии в то время, когда больше не скрывал свое обращение в христианство и не опасался соперников на троне. Император настойчиво и убедительно призывает подданных Римской империи последовать примеру их повелителя, но заявляет, что те, кто по-прежнему отказывается открыть свои глаза для небесного света, могут свободно пользоваться своими храмами и обращаться к своим вымышленным богам. Сообщению о том, что языческие обряды были запрещены, явным образом противоречит сам император своим мудрым заявлением о том, что принцип его умеренной политики таков: сила привычки, предрассудка и суеверия неодолима. Не нарушая святости своего обещания и не возбуждая страха в язычниках, этот хитрый монарх шел вперед медленно и осторожно, ловко подкапываясь под создававшееся без плана и разрушавшееся от старости строение многобожия. Случавшиеся иногда вспышки пристрастной суровости, которые тайно подсказывала ему христианская набожность, он прикрывал самыми законными требованиями справедливости и общественного блага, и, когда Константин замышлял разрушить основы древней религии, казалось, что он исправляет ее злоупотребления. По примеру самых мудрых своих предшественников он осудил и запретил под страхом самых суровых наказаний нечестивое оккультное искусство гадания, которое пробуждало напрасные надежды, а иногда толкало на преступление людей, недовольных своим положением. Прорицателей, публично уличенных в обмане и мошенничестве, приговорили к позорному молчанию; было распущено сообщество изнеженных женоподобных жрецов Нила, и Константин, выполняя обязанности римского цензора, приказал разрушить в Финикии несколько храмов, где во имя Венеры при свете дня совершались все виды проституции. Императорский город Константинополь был частично построен за счет богатых храмов Греции и Азии и украшен захваченной в них добычей, священное имущество было конфисковано, статуи богов и героев были грубо и непочтительно перевезены на новое место – к народу, для которого они были не предметами религиозного почитания, а любопытными вещами; золото и серебро вновь были пущены в обращение, и должностные лица, епископы и евнухи использовали удачную возможность удовлетворить сразу свой религиозный пыл, свою скупость и свою ненависть. Но эти опустошения затронули лишь небольшую часть римского мира, и провинции к тому времени уже давно привыкли терпеть такой святотатственный грабеж от тиранствующих государей и проконсулов, которых было совершенно невозможно заподозрить в намерении разрушить существующую религию государства.

   Сыновья Константина шли по стопам отца, но с большим религиозным пылом и с меньшей осмотрительностью. Предлогов для грабежа и угнетения постепенно стало больше^[79].

   Христианам, если они поступали незаконно, оказывалось любое возможное снисхождение, каждое сомнение истолковывалось во вред язычникам, и разрушение храмов прославлялось как одно из предвещающих благо событий царствования Константа и Констанция. С именем Констанция связывают лаконичный закон, который мог бы заменить собой все последующие запреты. «Изъявляем нашу волю, чтобы во всех селениях и городах храмы немедленно были заперты и находились под надежной охраной, и никто не имеет власти препятствовать этому. Также изъявляем нашу волю, чтобы все наши подданные воздерживались от жертвоприношений. Если кто-либо будет виновен в подобном поступке, пусть его поразит меч возмездия, а после его казни пусть его имущество будет конфисковано в пользу общества. Те же самые наказания мы назначаем наместникам провинций, если те не станут наказывать таких преступников». Но есть очень сильные основания считать, что этот грозный указ либо был составлен, но не издан, либо был издан, но не выполнялся. Факты и существующие даже сегодня монументы из бронзы и мрамора до сих пор доказывают, что обряды языческой религии совершались публично в течение всего царствования сыновей Константина. И на Востоке, и на Западе, в городах и в деревнях было множество храмов, с которыми обошлись уважительно или по меньшей мере пощадили, и по-прежнему набожная толпа наслаждалась роскошью жертвоприношений, праздников и торжественных процессий с согласия гражданских властей. Примерно через четыре года после предполагаемой даты своего кровавого эдикта Констанций посетил римские храмы, и его достойное поведение оратор-язычник рекомендовал как пример последующим государям. «Этот император, – пишет Симмах, – позаботился, чтобы привилегии девственных весталок не нарушались; он дал должности жрецов знатным людям Рима, выделил из казны положенную по обычаю сумму денег для покрытия расходов на религиозные обряды и жертвоприношения, и хотя он принял иную веру, никогда не пытался лишить империю священной религии древних». Сенат по-прежнему осмеливался обожествлять торжественными декретами память своих государей, и сам Константин после смерти был включен в число тех богов, которых он отвергал и оскорблял при жизни. Титул, знаки и привилегии верховного понтифика, установленные Нумой и принятые Августом, признали без колебаний семь императоров-христиан, которые, таким образом, имели над той религией, которую отвергли, больше власти, чем над той, которую исповедовали.

   Раскол среди христиан приостановил разрушение язычества^[80]. Государи и епископы с меньшей силой вели священную войну против иноверцев, поскольку вина и опасность бунтовщиков внутри христианства тревожили их сильнее, как более близкая опасность. Искоренение идолопоклонства могло быть оправдано установившейся нетерпимостью, но враждующие секты, которые поочередно правили при императорском дворе, опасались навсегда оттолкнуть от себя и, возможно, довести до крайности мощную, хотя и угасавшую партию. Теперь на стороне христианства были все соображения авторитета и моды, выгоды и разума, но их победоносное влияние стало чувствоваться всеми и повсюду лишь через два или три поколения. Веру, которая долго оставалась и еще совсем недавно была государственной религией Римской империи, все еще исповедовали многочисленные почитатели, которым, правда, отвлеченные мнения были менее дороги, чем древний обычай. Государственных и военных почестей удостаивались все подданные Константина и Констанция без различия веры, и на службе у язычества все еще было много знаний, богатства и доблести. Суеверие имело очень разные причины у сенатора, крестьянина, поэта и философа; но они встречались в храмах богов и были одинаково усердны в своей вере. Их религиозный пыл незаметно разжигал оскорбительный триумф преследуемой в прошлом секты; и их надежды возродила обоснованная уверенность в том, что предполагаемый наследник империи, молодой доблестный герой, который освободил Галлию от варваров, тайно принял веру своих предков.