Глава 39. Царствование Теодориха Остготского. Процветание Рима и Италии. Арианство Теодориха. Казнь Боэция. Смерть Теодориха

   С одобрения Зенона, тогдашнего императора Восточной империи, Теодорих ввел свои войска в Италию и нанес поражение Одоакру. В 493 году Одоакр был убит.

   В том же году Зенона сменил на константинопольском троне Анастасий. С 494-го по 526 год Теодорих правил итальянским королевством готов.

Царствование Теодориха Остготского

   У западных варваров победа Теодориха вызвала тревогу. Но как только стало видно, что ему достаточно уже завоеванных им земель и что он желает мира, ужас сменился уважением, и они покорно признали этого могущественного короля посредником в отношениях между собой. Эту власть он всегда употреблял лишь для благородной цели: чтобы примирять их в случае спора и цивилизовать их нравы. Послы, которые приезжали в Равенну со всей Европы вплоть до самых дальних ее государств, восхищались его мудростью, великолепием и вежливостью. Если иногда он и принимал в подарок рабов или оружие, белых коней или необычных животных, то его ответные дары – солнечные или водяные часы или музыкант – убеждали даже правителей Галлии, что итальянские подданные Теодориха выше их собственных подданных в искусстве и ремеслах. Брачные союзы породнили семью Теодориха через его жену, двух дочерей, сестру и племянницу с королями франков, бургундов, вестготов, вандалов и тюрингов и способствовали гармонии или по меньшей мере равновесию сил внутри большой страны «Запад». В темных лесах Германии и Польши трудно проследить передвижения герулов, свирепого племени, мужчины которого считали ниже своего достоинства сражаться в доспехах и не разрешали своим вдовам жить после смерти мужа, а родителям – после наступления старческой слабости. Король этих диких воинов добивался дружбы Теодориха и был, по варварскому обычаю военного усыновления, возведен в звание его сына. Жители берегов Балтики – то ли эсты, то ли ливы – принесли янтарь из своих краев, его родины, и положили к ногам государя, чья слава заставила их пройти незнакомый опасный путь длиной в полторы тысячи миль. С той страной, где возник народ готов^[159], Теодорих поддерживал тесные дружеские связи: италийцы одевались в роскошные собольи меха из Швеции, и один из шведских государей после добровольного или вынужденного отречения от престола нашел себе гостеприимный приют при равеннском дворе. Это был прежний правитель одного из тех тринадцати многолюдных племен, которые возделывали землю той небольшой части огромного Скандинавского острова или полуострова, которую иногда называли нечетким по смыслу именем Туле.

   Этот северный край был заселен или по меньшей мере исследован людьми вплоть до шестьдесят восьмого градуса северной широты, где жители полярного круга сорок дней непрерывно наслаждаются присутствием солнца при каждом летнем солнцестоянии, а при каждом зимнем солнцестоянии теряют его из виду тоже на сорок дней. Долгая ночь, когда солнце отсутствует или мертво, была скорбным временем печали и тревоги, пока гонцы, отправленные на вершины гор, не замечали первых лучей возвратившегося светила и не объявляли тем, кто жил на равнине внизу, что настало время праздновать воскресение Солнца.

   Жизнь Теодориха является редким и похвальным примером того, как варвар вложил свой меч в ножны в дни своих гордых побед и в возрасте крепкого здоровья. Свое царствование, которое продолжалось тридцать три года, он посвятил гражданским делам правления, а военные действия, в которые он иногда оказывался втянут, быстро приходили к концу благодаря умелым действиям его подчиненных военачальников, дисциплинированности его войск, воинской мощи его союзников и даже страху, который внушало его имя. Он покорил не приносившие никакой выгоды области Рецию, Норик, Далмацию и Паннонию, завладев в итоге землями от истока Дуная до крошечного королевства, которое создали гепиды на развалинах Сирмиума. Как человек благоразумный, Теодорих не мог спокойно доверить таким слабым и беспокойным соседям эти земли, ограждавшие Италию подобно крепостной стене, к тому же он, может быть, справедливо требовал себе эти области либо как часть своего королевства, либо как наследство своего отца. Величие слуги, который был назван коварным потому, что добился успеха, вызвало зависть у императора Анастасия, и на дунайской границе началась война. Поводом к ней послужило то, что король готов – таковы превратности судьбы – взял под свою защиту одного из потомков Аттилы. Полководец Сабиниан, знаменитый и собственными заслугами, и заслугами своего отца, повел в поход десять тысяч римлян; кроме того, самым свирепым из болгарских племен были розданы продовольствие и еда, для перевозки которых понадобился длинный ряд повозок. Но на полях Маргуса войска Восточной империи были разбиты меньшими по численностями силами готов и гуннов; цвет римской армии и даже ее надежда были уничтожены, и ее потери были невосполнимы. Теодорих так строго внушил своим победоносным воинам, чтобы они сдерживали себя, что захваченная у врага богатая добыча лежала нетронутая у их ног, пока предводитель не подал им сигнал ее брать. Византийский двор, выведенный из себя этим позором, отправил восемь тысяч солдат на двухстах кораблях грабить побережье Калабрии и Апулии; они взяли штурмом древний город Тарент, разрушили торговлю и сельское хозяйство этого благодатного края и отплыли назад к Геллеспонту, гордые своей пиратской победой над народом, который они и теперь смели по-прежнему считать своими братьями римлянами. Их отступление, возможно, было ускорено действиями Теодориха: Италию закрыл от удара флот из тысячи легких судов, который этот король построил с невероятной быстротой. Его твердость, соединенная с умеренностью, вскоре была вознаграждена заключением прочного и почетного мира. Теодорих мощной рукой поддерживал равновесие на Западе до тех пор, пока его систему не разрушил честолюбивый Хлодвиг. А тогда Теодорих, хотя и не смог помочь королю вестготов, своему безрассудному и несчастливому родственнику, все же спас остатки своей семьи и своего народа, остановив франков в разгар их победоносных походов. У меня нет желания ни продолжать, ни повторять рассказ о войнах, которые были наименее интересной частью царствования Теодориха. Я лишь добавлю, что он защитил алеманнов, сурово покарал бургундов за набег на его владения и, захватив Арль и Марсель, освободил себе путь к вестготам, которые уважали его и как защитника их народа, и за то, что Теодорих был опекуном своего малолетнего внука, сына Алариха. Исполняя эту почтенную должность, король Италии восстановил должность префекта претория Галлия, устранил некоторые злоупотребления в гражданском управлении Испанией и принимал ежегодную дань и внешние знаки почтения от ее гражданского наместника, который мудро отказывался рискнуть собой и приехать в равеннский дворец. Верховная власть готов распространялась на земли от Сицилии до Дуная и от Сирмиума – нынешнего Белграда – до Атлантического океана, и даже греки были вынуждены признать, что Теодорих правил лучшей частью Западной империи.

   Союз готов и римлян мог бы навеки упрочить временное счастье Италии, а постепенное усвоение каждым из этих народов добродетелей другого могло бы постепенно привести к появлению первой среди наций, нового народа свободных подданных и просвещенных солдат. Но царствованию Теодориха не было дано стать временем таких преобразований, а самому королю не была суждена благороднейшая роль руководить ими или способствовать им. Он не имел то ли способностей законодателя, то ли возможности их проявить. Поэтому, позволяя готам наслаждаться примитивной свободой, он рабски копировал учреждения и даже злоупотребления той политической системы, которую построили Константин и преемники Константина. Из-за глубокого уважения к угасающим предрассудкам Рима варвар отказался от титула, пурпура и венца императоров, но, нося свой наследственный титул короля, он имел все и в полном размере привилегии императора. Его послания ко двору Восточной империи были составлены почтительно, но в двусмысленных выражениях: Теодорих цветистым слогом прославлял гармонию в отношениях между двумя государствами, восхвалял свою систему правления как точное подобие прежней единой и неделимой империи и требовал для себя такого же превосходства по сану над всеми королями земли, которое он скромно признавал за Анастасием или за сыном Анастасия. Союзнические отношения Запада и Востока ежегодно подтверждались совместным и единогласным выбором двух консулов. Но похоже, что итальянского кандидата назначал Теодорих, а затем формально утверждал константинопольский государь. Готский двор в равеннском дворце был словно отражением двора Феодосия или Валентиниана. Высшими должностными лицами государства по-прежнему были префект претория, префект Рима, квестор, начальник канцелярий и казначеи общественной казны и казны императорского семейства, чьи должностные обязанности крупными яркими мазками риторики обрисовал Кассиодор. На более низкой ступени в области правосудия и сбора налогов находились семь консуляров, три наместника-исправителя и пять наместников-председателей, управлявших пятнадцатью округами Италии согласно правилам и даже формам римского законодательства. Грубую силу завоевателей либо гасили, либо отклоняли в сторону хитрые уловки медленно протекавшего судебного процесса. Гражданское управление страной вместе с теми почестями и высокими жалованьями, которые к нему полагались, было отдано италийцам. Народ сохранил свои одежду и язык, законы и обычаи, личные свободы и две трети своей земли. Целью Августа было скрыть введение в стране монархической власти; политической задачей Теодориха было скрыть от глаз его подданных, что над ними царствует варвар. Если они иногда и избавлялись от приятной иллюзии, будто бы ими управляет римская власть, им становилось еще уютнее и спокойнее от мысли, что государь готов так проницателен, что видит, в чем состоят интересы его самого и его народа, и имеет столько твердости, что может этого добиваться. Теодорих любил те добродетели, которые имел сам, и те таланты, которых сам был лишен. Либерий был назначен на должность префекта претория за свою непоколебимую верность делу Одоакра, когда от того отвернулось счастье. Министры Теодориха Кассиодор и Боэций осветили его царствование блеском своего гения и своей учености. Кассиодор, более осмотрительный или более удачливый, чем его собрат по должности, сохранил уважение к себе, не потеряв при этом благосклонности своего короля. Проведя тридцать лет среди мирских почестей, он был благословлен столькими же годами покоя в Скиллаке, которые провел в молитвах и научных занятиях.

Процветание Рима и Италии

   Поскольку король готов был покровителем Римской республики, и его выгода, и его долг были в том, чтобы привлекать к себе любовь сената и народа.

   Он льстил знатным римлянам звучными титулами и официальными формами почета, которых по справедливости больше заслуживали своими достоинствами и властью их предки. Народ без страха и без опасности для себя наслаждался тремя благами, которые давала столица: порядком, изобилием и общественными развлечениями. Этих благ стало заметно меньше, что видно даже по размеру щедрости, но все же Апулия, Калабрия и Сицилия заполняли присылаемым в виде налога зерном житницы Рима, нуждающимся гражданам выдавали хлеб и мясо, и любая должность, связанная с заботой об их здоровье и счастье, считалась почетной. Игры для народа, которые мог вежливо одобрить греческий посол, были бледной копией величия цезарей, но музыка, гимнастика и пантомима не были полностью забыты. Африканские дикие звери по-прежнему служили в амфитеатре охотникам для упражнения в ловкости и мужестве, и снисходительный гот то молча терпел, то мягко сдерживал синюю и зеленую цирковые партии, между которыми очень часто происходили столкновения, наполнявшие цирк громкими криками, а иногда даже заливавшие его кровью. На седьмом году своего мирного царствования Теодорих посетил старую столицу мира. Сенат и народ торжественно вышли к нему навстречу и приветствовали его как второго Траяна и нового Валентиниана, а Теодорих поступил благородно и достойно этих имен, заявив, что будет править справедливо и по закону. Речь, в которой было сделано это заявление, он не побоялся произнести публично, а затем записать на медной табличке. Во время этой величественной церемонии Рим блеснул последним лучом своей угасающей славы, и тот, кто видел эту роскошную картину, мог лишь надеяться в своих благочестивых мечтах, что небесное великолепие Нового Иерусалима может превзойти ее. В те шесть месяцев, что готский король прожил в Риме, он вызывал у римлян восхищение своими славой, характером и вежливостью и с одинаковыми удивлением и любопытством рассматривал уцелевшие памятники их былого величия. Теодорих оставил следы своих ног завоевателя на Капитолийском холме и искренне признался, что каждый день заново удивляется, когда смотрит на форум Траяна и его огромную колонну. Театр Помпея, даже заброшенный и разрушающийся, казался огромной горой, в которой человеческим мастерством были внутри искусно проделаны пустоты, а поверхность отполирована; Теодорих приблизительно вычислил, что на постройку гигантского амфитеатра Тита, должно быть, была истрачена целая река золота. Из четырнадцати акведуков во все части города лились обильные потоки чистой воды. Один из потоков, носивший имя Клавдия, брал начало на расстоянии тридцати восьми миль от Рима в Сабинских горах и по цепи прочных арок, угол наклона у которой был небольшим, но постоянным, стекал вниз, к вершине Авентинского холма. Длинные и вместительные подвалы, которые когда-то были построены для стока городских нечистот, прослужив двенадцать веков, были так же прочны, как в самом начале, и эти подземные каналы считались большим чудом, чем все видимые чудеса Рима. Готские короли, которых так несправедливо обвиняют в разрушении античных памятников, очень заботились о том, чтобы сохранить памятники прошлого покоренной ими нации. Были составлены королевские указы против неверного использования, небрежного содержания и повреждения памятников старины самими гражданами; для текущего ремонта стен и общественных зданий был назначен профессиональный архитектор и выделялись в год двести фунтов золота, двадцать пять тысяч черепиц и вся таможенная пошлина, собранная в порту Лукрин. Такая же забота была проявлена к металлическим и мраморным статуям, изображавшим людей и животных. Варвары восторгались отвагой тех коней, от которых Квиринал получил свое современное имя. Знаменитая корова Мирона вводила в заблуждение скот, который прогоняли через форум, и был назначен специальный чиновник для защиты этих произведений искусства, которые Теодорих считал самыми благородными украшениями своего королевства.

   По примеру последних императоров Теодорих предпочитал жить в своей равеннской резиденции, и в этом дворце сам ухаживал за садом. Каждый раз, когда его королевству угрожали войной варвары (внутрь королевства они ни разу не вторглись), он переезжал со своим двором в Верону – на северную границу; до наших дней сохранилось на монете изображение его дворца, и это – самый ранний и самый подлинный образец готического (то есть готского) стиля в архитектуре. Эти две столицы, а также Павия, Сполето, Неаполь и остальные города Италии в его царствование приобрели полезные или великолепные украшения – церкви, акведуки, бани, портики и дворцы. Но счастье подданного лучше видно на полной движения картине труда и роскоши, по быстрому росту богатства нации и по смелому наслаждению этим богатством. Римские сенаторы по-прежнему на зиму уезжали из тенистых Тибура и Пренеста к теплому солнцу и целебным источникам – в Байи; их виллы, построенные на прочных молах, выдававшихся вперед, в воды Неаполитанского залива, выделялись на фоне неба, земли и воды. На восточном берегу Адриатики возникла новая Кампания в прекрасной видом и плодородной провинция Истрия, от которой до дворца в Равенне было сто миль легкого пути по морю. Произведения Лукании и соседних с ней провинций обменивались одно на другое у Марцилиева фонтана на богатой и многолюдной ежегодной ярмарке, где царили торговля, неумеренность и суеверие. В глуши Комума, которую когда-то оживлял своим кротким гением Плиний, полоса прозрачной воды длиной примерно шестьдесят миль по-прежнему отражала деревенские усадьбы, которыми были застроены берега Ларианского озера, а плавно поднимавшиеся вверх склоны соседних холмов были засажены тремя видами растений: оливами, виноградными лозами и каштанами, если перечислять снизу вверх. Под сенью мира сельское хозяйство возродилось, и число деревенских хозяев увеличилось за счет тех, кто был выкуплен из плена^[160].

   Железные рудники в Далмации и золотой рудник в Бруттиуме были подробно обследованы, а Помптинские болота и болота возле Сполето – осушены и возделывались частными предпринимателями, чья награда за труды должна была прийти не скоро и зависела от долговечности процветания общества. В каждом случае, когда год был менее урожайным, чем обычно, ненадежные меры предосторожности, которые принимало государство – накопление запасов зерна в зернохранилищах, установление фиксированной цены и запрет вывоза, – по крайней мере, показывали, что государство желает добра своим подданным. Но изобретательный народ получал от отзывчивой на уход земли такие необыкновенно богатые урожаи, что иногда галлон вина продавался в Италии меньше чем за три фартинга, а квартер^[161] пшеницы – примерно за пять шиллингов шесть пенсов.

   Страна, обладавшая столькими ценными товарами для обмена, скоро привлекла внимание купцов из разных стран мира, а щедрый и великодушный Теодорих поощрял и защищал такое полезное для страны движение по торговым путям. Свободное сообщение между провинциями по суше и по воде было восстановлено и расширено, городские ворота не закрывались ни днем ни ночью, и осознанное чувство жителей Италии, что им не грозит никакая опасность, отразилось в их поговорке: «можно спокойно оставить посреди поля кошелек с золотом».

Арианство Теодориха

   Если государь исповедует одну религию, а народ – другую, это всегда мешает гармонии в отношениях между ними и часто разрушает эту гармонию. Готский завоеватель был воспитан в арианской вере, а Италия была горячо предана вере никейской. Однако религиозность Теодориха была убежденной, но не пылкой: благочестиво следуя еретическому учению своих отцов, он не снисходил до того, чтобы сравнивать тонкости богословской метафизики ради выяснения, чьи аргументы весомее. Довольный негласной терпимостью к арианам, своим братьям по секте, он совершенно справедливо считал своей обязанностью охранять официальную религию своего народа, и благодаря внешнему почтению к суеверию, которое король презирал, в его уме могло развиться благодетельное безразличие к религии – свойство государственных деятелей и философов. Жившие в его владениях католики признавали – может быть, неохотно, – что покой церкви не нарушен. Их священнослужители встречали во дворце Теодориха почетный прием согласно своему званию и заслугам. Король уважал живых святых – православных епископов Цезария из Арля и Епифания из Павии – и положил достойное приношение на надгробие святого Петра, не расспрашивая в подробностях, каков был символ веры этого апостола. Его любимцы-готы и даже его мать получили от него разрешение сохранить или принять веру Афанасия, но за долгое царствование Теодориха не было ни одного примера, чтобы италиец-католик по собственному выбору или по принуждению уклонился с верного пути и принял веру завоевателя. Народ (и даже сами варвары) просвещался благодаря роскоши и упорядоченности религиозного культа; представители власти на местах имели указание защищать справедливо установленные льготы служителей и имущество церкви. Епископы держали в руках свои соборы, митрополиты исполняли свои должностные обязанности, и привилегии святыни сохранялись или изменялись согласно духу римского права. Как защитник церкви, Теодорих по закону получил над ней верховенство, и он, чья власть была прочна, восстановил или расширил некоторые полезные привилегии, на которые не обращали внимания слабые императоры Запада. Он знал, как почетен и высок сан римского первосвященника, который теперь именовался почетным именем папа. От богатого и любимого народом епископа, который предъявлял права на такую большую власть в небесах и на земле и которого многочисленный собор объявил свободным от всякого греха и неподсудным никакому суду, могло зависеть, будет в Италии мир или мятеж. Когда за кафедру святого Петра спорили Симмах и Лаврентий, они явились по вызову монарха-арианина на его суд, и государь утвердил избрание более достойного или более раболепного соискателя. В конце жизни король в минуту зависти и озлобления опередил выбор римлян, сам назначив папу в равеннском дворце. Опасность и яростные стычки между противниками, чем всегда сопровождается раскол, были сведены к нулю мягкими, но ограничительными мерами, и последний указ сената был выпущен для того, чтобы, если возможно, искоренить скандальное применение подкупа при выборах папы.

   Мне доставляло удовольствие так долго и подробно описывать счастье Италии, но наше воображение не должно поспешно представлять себе, что под властью готских завоевателей осуществился на деле воспетый поэтами золотой век, когда люди не имели пороков и не знали нищеты. Иногда этот прекрасный пейзаж скрывали облака: мудрость Теодориха могла быть обманута, его власть могла встретить сопротивление, а на склоне лет этот монарх запятнал себя ненавистью народа и кровью патрициев. Вскоре после своей победы Теодорих, заносчивый и дерзкий от своего успеха, нагло попытался лишить всю партию Одоакра не только гражданских, но даже и естественных прав члена общества. Налог, который он не вовремя ввел сразу после войны с ее бедствиями, раздавил бы своей тяжестью возрождавшееся сельское хозяйство Лигурии, а строго соблюдавшееся преимущественное право государства на покупку зерна, введенное для того, чтобы помочь нуждающимся, должно было увеличить бедствия жителей Кампании. Эти опасные планы были разрушены добродетелью и красноречием Епифания и Боэция, которые в присутствии самого Теодориха говорили в защиту народа и имели успех. Но если королевские уши и бывают открыты для голоса истины, рядом с ухом короля не всегда находится мудрец или философ. Те права, которые дает человеку положение в обществе, должность или благосклонность правителя, италийцы часто употребляли во зло для обмана, а готы – для насилия. Племянник короля показал всем свою жадность тем, что незаконно захватил, а потом вернул прежним владельцам поместья своих соседей-тосканцев. Двести тысяч варваров, опасных даже для своего властителя, были поселены в самом центре Италии. Они возмущались ограничениями, которые налагали на них мир и дисциплина. Передвигаясь в боевом строю, они всегда устраивали бесчинства, ущерб от которых всегда был чувствительным и лишь иногда возмещался. А в тех случаях, когда было опасно наказывать, могло оказаться, что благоразумно будет придать вспышкам их природной свирепости вид чего-то иного. Когда Теодорих, проявив участие к жителям Лигурии, уменьшил взимаемый с них налог на две трети, он снизошел до того, что объяснил, в каком трудном положении находится, и пожаловался на тяжесть того бремени, которое он неизбежно должен возлагать на своих подданных ради их же защиты. Эти неблагодарные подданные в глубине своих сердец так никогда и не примирились с происхождением, вероисповеданием и даже с добродетелями завоевателя-гота. Прошлые бедствия были забыты, а теперь, в счастливое время, боль от причиненного ущерба и подозрение, что ущерб причинен, переживались еще острее, чем раньше.

   Даже веротерпимость, введение которой в христианском мире прославило Теодориха, была болью и оскорблением для итальянцев, пылких сторонников православия. Они уважали готскую ересь, на стороне которой была сила оружия, но направили свой благочестивый гнев в безопасную сторону – на богатых и беззащитных евреев, образовавших свои поселения в Неаполе, Риме, Равенне, Милане и Генуе ради удобства торговли и с разрешения закона. Обезумевшая чернь Равенны и Рима, под самыми легковесными или надуманными предлогами, оскорбляла евреев, грабила их имущество, сжигала их синагоги. Правительство, которое может оставить такой произвол без внимания, заслуживает полного пренебрежения. Сразу же было начато судебное расследование, но поскольку виновники беспорядков ушли от наказания, скрывшись в толпе, был вынесен приговор, что вся община должна возместить ущерб, а тех упрямых ханжей, которые отказывались уплатить свою долю, палач провел по городу, избивая при этом плетью. Этот обычный акт правосудия довел до крайней степени недовольство католиков, которые восхваляли этих святых исповедников за заслугу перед Богом и терпение. С трехсот кафедр звучали жалобы на преследование церкви, и если часовня Святого Стефана в Вероне была разрушена по приказу Теодориха, то, вероятно, на этой святой сцене было представлено какое-то чудо, направленное против его имени и сана. В конце своей славной жизни король Италии обнаружил, что вызвал ненависть к себе у народа, ради счастья которого так упорно трудился. Его душа озлобилась от негодования, зависти и той горечи, которая сопутствует неразделенной любви. Готский завоеватель снизошел до того, что разоружил невоинственных уроженцев Италии: запретил им носить любое пригодное для нападения оружие, кроме маленького ножа для домашних надобностей. Освободителя Рима обвинили, что он вступил в сговор с самыми гнусными доносчиками, чтобы лишить жизни сенаторов, которых он подозревал в тайных предательских сношениях с византийским двором. После смерти Анастасия императорский венец был надет на голову слабого старика Юстина, но управление страной взял в свои руки его племянник Юстиниан, который уже замышлял искоренение ереси и завоевание Италии и Африки. Изданный в Константинополе суровый закон, обязывающий ариан под страхом наказания вернуться в пределы церкви, пробудил в Теодорихе справедливый гнев, и король потребовал для своих бедствующих собратьев с Востока такой же веротерпимости, с какой он сам до этого времени относился к католикам, жившим в его владениях. По его строгому приказу римский первосвященник и вместе с ним четыре светлейших сенатора отплыли на корабле в качестве послов; они, должно быть, в равной степени боялись и успеха, и неудачи своего посольства. Необычайное почтение, проявленное к первому папе римскому, который посетил Константинополь, было наказано его завистливым монархом как преступление. Отказ византийского двора, то ли хитрившего, то ли властно ответившего, что решение принято окончательно и бесповоротно, мог быть оправданием для равного по силе возмездия, должен был спровоцировать возмездие более сильное, и в Италии был подготовлен указ, запрещавший начиная с определенного дня католические обряды. Из-за ханжества своих подданных и своих врагов самый веротерпимый из государей оказался в одном шаге от гонений на веру; Теодорих прожил слишком долго, поскольку дожил до того, что осудил добродетель Боэция и Симмаха.

Казнь Боэция

   Сенатор Боэций – последний римлянин, которого Катон или Туллий могли бы признать своим соотечественником. Богатый сирота, он унаследовал имущество и почести, принадлежавшие семье Анициев, имя, которое гордо принимали честолюбивые короли и императоры того времени, а прозвание Манлий говорило о его подлинном или вымышленном происхождении от рода консулов и диктаторов, которые прогнали галлов от Капитолия и приносили в жертву сыновей ради поддержания дисциплины в республике. В дни юности Боэция изучение наук еще не было совсем забыто в Риме: до сих пор сохранилась книга стихов Вергилия с исправлениями, внесенными рукой консула, а преподаватели грамматики, риторики и права сохраняли свои привилегии и пенсии благодаря щедрости готов. Но эрудиция, которую давал латинский язык, была слишком мала для его страстного любопытства, и говорили, что Боэций восемнадцать лет трудолюбиво учился в афинских школах, которые существовали за счет горячего усердия и учености Прокла и его учеников. К счастью, разум и благочестие их ученика-римлянина не заразились мистикой и магией, которые оскверняли тогда сады Академии, но он проникся духом ее учености и стал подражать методам своих живых и умерших учителей, которые пытались примирить мощную и тонкую чувствительность Аристотеля с благоговейной созерцательностью и великолепной фантазией Платона. После своего возвращения в Рим и свадьбы с дочерью своего друга, патриция Симмаха, Боэций во дворце из слоновой кости и мрамора продолжал изучать те же науки. Глубина мысли, которой он достиг в своей защите православного символа веры от арианской, евтихиевой и несторианской ересей, послужила укреплению церкви, и католическое единство Бога объяснялось или иллюстрировалось в формальном трактате одинаковостью трех отдельных одно от другого, хотя и состоящих из одной и той же субстанции лиц Божества. Для пользы своих читателей-латинян его гений унизил себя настолько, что стал преподавать основы искусств и наук Греции. Геометрия Евклида, музыка Пифагора, арифметика Никомаха, механика Архимеда, астрономия Птолемея, богословие Платона и логика Аристотеля с комментарием Порфирия были переведены и прославлены неутомимым пером римского сенатора.

   Он один считался способным описать чудеса искусства, солнечные часы, водяные часы или сферу, на которой было наглядно представлено движение планет. От этих глубокомысленных ученых рассуждений на заданную тему он опустился – а вернее, поднялся – до публичных обязанностей общественной и личной жизни. Своей щедростью он облегчал нужду неимущих, а свое красноречие, которое лесть могла бы сравнить с речью Демосфена или Цицерона, он применял лишь в интересах невинности и человеколюбия.

   Зоркий государь разглядел и вознаградил достоинства, которые были так хорошо видны любому: достоинство Боэция было украшено званиями консула и патриция, а его талантам было найдено полезное применение – важная должность начальника канцелярий. Хотя Восток и Запад имели равные права на консульские должности, два сына Боэция в ранней юности были назначены консулами на один и тот же год. В памятный день своего возведения в должность они в торжественной и пышной процессии прошли от своего дворца на форум под рукоплескания сената и народа, а их полный радости отец, истинный консул Рима, произнес речь во славу короля, своего благодетеля, а затем отметил свое торжество щедрым даром народу – цирковыми играми. Боэций имел удачу во всем: в области богатства и славы, в получении общественных почестей и в личных отношениях с семьей и родными, в научных занятиях и в том, что осознанно следовал по пути добродетели. В те дни его можно было бы назвать счастливым человеком, если бы это ненадежное определение было можно с уверенностью применить к тому, чья жизнь еще не завершилась.

   Философ, который щедро тратит свое богатство, но скупо расходует свое время, может оставаться нечувствительным к обычным соблазнам честолюбия – жажде золота и высоких должностей. И можно в какой-то степени поверить заверениям Боэция, что он против своего желания повиновался предписанию божественного Платона, согласно которому каждый добродетельный гражданин обязан спасать свое государство от порока и невежества, если они незаконно захватили в нем власть. За доказательствами своей честности в общественных делах он обращается к памяти своей страны. Своей властью он умерил гордость и притеснения королевских чиновников, а своим красноречием освободил Паулиана от этих дворцовых псов. Он всегда жалел о бедствиях провинциалов, дочиста ограбленных государством и теми, кто обирал их как частные лица. Один лишь Боэций имел мужество противостоять тирании варваров, опьяненных радостью, которую чувствует победивший завоеватель, разгоряченных алчностью и, как он жаловался, осмелевших от безнаказанности. В этой славной борьбе он так возносился духом, что поднимался выше интересов собственной безопасности, а возможно, и выше соображений благоразумия. А пример Катона учит нас тому, что чистая и несгибаемая добродетель особенно легко сворачивает с истинного пути на путь суеверия, воспламеняется от порыва чувств и не дает человеку отличить личную вражду от общественной несправедливости. Ученик Платона мог преувеличивать недостатки природы и несовершенства общества, к тому же и самая мягкая форма готской королевской власти, даже одна обязанность быть верным и благодарным, могла быть слишком тяжелым грузом для свободной души римского патриота. Однако благосклонность короля к Боэцию и верность Боэция королю уменьшались ровно в той же степени, в которой уменьшалось счастье народа, и наконец начальнику канцелярий был навязан недостойный товарищ по должности, который должен был делить с ним обязанности и контролировать его. В последний, мрачный период жизни Теодориха Боэций с негодованием почувствовал себя рабом. Но поскольку господин был властен лишь над его жизнью, он, безоружный, без страха встретился лицом к лицу с разгневанным варваром, которого в это время недавние события подтолкнули к решению, что его собственная безопасность и безопасность сената несовместимы. Сенатор Альбин был обвинен и уже осужден за то, что он, как было сказано, надеялся, что Рим будет свободным. Боэций-оратор воскликнул: «Если Альбин – преступник, то сенат и я сам тоже виновны в этом преступлении. Если мы невиновны, Альбин тоже имеет право на защиту, которую дает закон». А эти законы не наказывали за одно только не имевшее последствий желание недостижимого счастья. Но законы были бы менее снисходительны к безрассудному признанию Боэция, что, если бы он узнал о заговоре, тиран никогда бы не узнал о нем. Вскоре защитник Альбина разделил со своим подзащитным грозившую тому опасность, а возможно, и его вину: их подписи (от которых они отказались, назвав поддельными) были поставлены под подлинным обращением к императору, в котором его просили освободить Италию от готов, и три свидетеля, занимавшие довольно высокое положение в обществе – но, возможно, с сомнительной репутацией, – подтвердили, что римский патриций строил такие предательские планы. Однако мы должны предполагать, что он был невиновен, поскольку Теодорих лишил его возможности оправдаться и отправил в заточение в Павию, где Боэция в суровых условиях держали в подземной тюрьме, а сенат в это время приговорил к смерти с конфискацией имущества своего самого прославленного члена, находясь в пяти тысячах миль от него. По приказу варваров оккультные науки, которыми занимался Боэций-философ, заклеймили именами святотатства и магии^[162].

   Сами сенаторы дрожащими от страха голосами осудили как преступление благоговейную и почтительную любовь к сенату. Своей неблагодарностью они заслужили пожелание Боэция, чтобы после него никто не был – или его предсказание, что никто не будет – признан виновным в том же преступлении, что он.

   В подземелье павийской тюрьмы, скованный цепями, каждый миг ожидая смертного приговора или смертельного удара, Боэций сочинил «Утешение в философии» – золотую книгу, достойную быть плодом досуга Платона или Туллия, но ставшую бесценной из-за варварства времени, когда была создана, и положения ее автора. Небесная вдохновительница, к которой он так долго взывал в Риме и в Афинах, теперь снизошла до того, что осветила своим светом его тюрьму, возродила в нем мужество и пролила на его раны свой целебный бальзам. Она научила Боэция сравнить долготу его процветания с краткостью недавно начавшегося несчастья и основать новые надежды на непостоянстве судьбы. Разум указал ему на ненадежность даров фортуны; опыт помог ему определить их подлинную цену; он наслаждался ими, не совершая преступлений – мог отвергнуть их, не печалясь, и спокойно презирать бессильную злобу своих врагов, которые не отняли у него счастье, потому что не отняли добродетель. С земли Боэций взлетал мыслью на небо в поисках Высшего добра, исследовал метафизический лабиринт случайности и судьбы, предопределения и свободы воли, времени и вечности, и великодушно пытался примирить совершенства Божества с очевидным непорядком в том, как оно управляет нравственным и физическим миром. Утешительные мысли этого рода, такие очевидные, такие расплывчатые или такие сложные, не способны заглушить чувства, порожденные человеческой природой. Однако работа мысли может отвлечь человека от его несчастья, и мудрец, который мог умело сочетать в одной работе разные виды богатства – сокровища философии, поэзии и красноречия, – должен был уже обладать тем спокойным бесстрашием, которое будто бы искал. Неизвестность, худшее из зол, закончилась появлением палачей, которые выполнили – возможно, слишком старательно – бесчеловечный приказ Теодориха. Боэцию обвязали голову крепкой веревкой и затягивали эту веревку все туже, пока его глаза почти не вылезли из орбит, так что следующую, менее жестокую пытку – его забили дубинами до смерти – можно счесть почти милосердием. Но его гений остался жить и осветил лучом знания самые мрачные времена латинского мира. Сочинения этого философа перевел самый прославленный из английских королей, а третий из императоров, носивших имя Оттон, перенес в более почетную могилу кости Боэция, католического святого, который оттого, что его гонители были арианами, приобрел почетное имя мученика и славу чудотворца.

   В свои последние минуты Боэций мог немного утешать себя тем, что его два сына, его жена и его тесть, почтенный Симмах, были в безопасности. Но Симмах в своем горе забыл о сдержанности, а может быть, и об уважении к королю. Он смел жаловаться на нанесенные другу оскорбления и оплакивать его смерть, он мог отважиться и на месть. Симмах был привезен в цепях из Рима в равеннский дворец, и только кровь престарелого сенатора смогла угасить подозрения Теодориха.

Смерть Теодориха

   Человечность заставляет нас поощрять любого рассказчика, если он повествует о суде совести и муках раскаяния, пережитых королем; а философии известно, что расстроенное болезнью воображение и слабость больного тела иногда порождают самые ужасные видения. Прожив жизнь добродетельно и славно, Теодорих теперь сходил в могилу с чувством стыда и вины в душе. Его душу унижал контраст настоящего с прошлым и вполне обоснованно пугали невидимые ужасы будущего. Рассказывают, что однажды вечером, когда королю на стол подали кушанье из головы большой рыбы, он вдруг воскликнул, что видит перед собой гневное лицо Симмаха, чьи глаза горят от ярости и жажды мести и чей рот, полный длинных острых зубов, готов его проглотить. Он тут же ушел в свою спальню и в постели, дрожа от озноба под тяжестью множества одеял, неразборчивым и прерывающимся голосом сказал своему врачу Елпидию, что глубоко раскаивается в том, что казнил Боэция и Симмаха. Его болезнь все усиливалась, и после продолжавшейся три дня дизентерии Теодорих умер в своем дворце в Равенне на тридцать третьем или, если считать от вторжения в Италию, на тридцать седьмом году своего царствования. Понимая, что его конец близок, король разделил свои сокровища и провинции между двумя своими внуками и указал, что границей между их землями должна быть Рона. Амальрик был возвращен на испанский трон. Италия и все земли, отвоеванные у остготов, были завещаны Аталарику, которому тогда было не больше десяти лет, но которого любили как последнего отпрыска мужского пола из рода Амали: он родился от кратковременного брака своей матери Амаласунты с бежавшим от врагов королем из этого же рода. На глазах у своего умирающего монарха вожди-готы и представители власти – италийцы поклялись друг перед другом, что будут верны друг другу, малолетнему государю и его матери-опекунше, и в этот же ужасный миг услышали от государя полезный совет соблюдать законы, любить сенат и народ Рима, добиваться дружбы императора с достоинством и почтением. Дочь Теодориха Амаласунта поставила ему памятник на видном месте – на высоте, которая господствует над городом Равенной, его бухтой и соседним побережьем. Это круглая часовня тридцати футов в диаметре, увенчанная куполом, высеченным из одного цельного куска гранита. Из центра купола поднимаются четыре колонны, которые поддерживают вазу из порфира с останками готского короля, а вокруг стоят бронзовые статуи двенадцати апостолов. Его душа могла бы после искупления своих грехов получить позволение присоединиться к умершим благодетелям человечества, но один итальянский отшельник имел видение, что Теодорих был проклят, и духи, осуществляющие месть Бога, опустили душу короля в вулкан Липари – в одну из огненных пастей ада.