Глава 56. Столкновения между сарацинами, франками и греками в Италии. Появление нормандцев. Завоевания Роберта Гвискара

   Все три великие народа тогдашнего мира – греки, сарацины и франки – встретились на земле Италии. Ее южные провинции, которые теперь составляют королевство Неаполитанское, тогда по большей части находились под властью ломбардских герцогов и князей Беневентума, таких могучих на войне, что они на короткое время остановили гениального Карла Великого, и таких щедрых в мирное время, что они содержали в своей столице академию из тридцати двух профессоров и грамматиков. В результате деления этого процветающего государства на части возникли соперничающие между собой княжества Беневенто, Салерно и Капуя, и честолюбие и месть необдуманно поступавших соперников привели к появлению на этих землях сарацин, которые уничтожили их общее наследство. В течение двух бедственных для нее столетий Италия получала одну рану за другой, а захватчики были не в состоянии излечить эти раны единением и спокойствием – плодами завершенного завоевания. Регулярно, примерно раз в год, их отряды отправлялись в путь из порта Палермо, а неаполитанские христиане относились к этому чересчур снисходительно, поскольку на африканском побережье готовились в путь более грозные флоты, и даже арабы из Андалузии иногда испытывали желание помочь мусульманам из враждебной секты. История человечества словно описала круг: снова была устроена засада в Кавдинском ущелье, Каннские поля во второй раз были политы кровью африканцев, и снова властитель Рима брал штурмом или защищал стены Капуи и Тарентума. В Бари – месте, которое господствовало над входом в Адриатический залив, – возникла колония сарацин, которые стали грабить всех без различия, этим вызвали гнев двух императоров и способствовали их сближению. Василий Македонец, основавший новую династию, и Людовик, правнук Карла Великого, заключили наступательный союз, причем каждый из двоих давал другому то, чего тому недоставало. Византийский монарх поступил бы неосмотрительно, если бы отозвал на итальянскую войну свои войска, находившиеся на постоянных квартирах в Азии, а войска латинян были бы слишком слабы, если бы мощнейший флот греков не занял устье залива. Франкская пехота и греческие галеры и конница совместно окружили Бари. После четырех лет обороны арабский эмир сдался на милость Людовика, который лично командовал осадой. Эта крупная победа была достигнута благодаря согласию Востока и Запада, но вскоре их новая дружба была омрачена взаимными жалобами на зависть и гордость. Греки считали, что вся заслуга победы и весь почет триумфа принадлежат им. Они восхваляли многочисленность своих войск и подчеркнуто высмеивали неумеренность и лень горстки варваров, которые явились к ним под знаменем государя из рода Каролингов.

   Ответ этого государя полон красноречия, рожденного негодованием и истиной. «Мы признаем размеры ваших приготовлений, – сказал правнук Карла Великого. – Ваши армии действительно были многочисленны, как стая саранчи. Эти насекомые закрывают солнце, словно туча, хлопают крыльями, но, пролетев немного, падают на землю, еле живые от усталости. Как они, вы слабеете после малого усилия. Вы были побеждены собственной трусостью и покинули поле боя, чтобы причинять вред и разорение нашим христианским подданным на далматском побережье. Нас было мало, но почему? Потому, что после утомительного ожидания часа, когда вы прибудете, я отослал прочь мое войско и оставил осаждать город лишь отряд избранных воинов. Пусть они перед лицом опасности и смерти позволяли себе гостеприимно пировать, разве эти пиры ослабили их в бою? Разве ваши посты опрокинули стены Бари? Разве не эти доблестные франки, хотя их силы уменьшились от слабости и усталости, не перехватили и не победили трех самых могущественных сарацинских эмиров, и разве поражением этих эмиров не было ускорено падение города? Теперь Бари пал, Тарентум дрожит от страха, а если мы получим господство над морем, остров Сицилия может быть вырван из рук иноверцев. Брат мой (это обращение тщеславные греки считали величайшим оскорблением для себя), ускорьте прибытие своего морского подкрепления, уважайте своих союзников и не верьте своим льстецам».

   Эти великие надежды вскоре были разрушены смертью Людовика и упадком дома Каролингов, и, кто бы ни заслужил почести за взятие Бари, выгоду от захвата этого города получили греческие императоры – Василий и его сын Лев. Итальянцев из Апулии и Калабрии то ли убедили, то ли принудили признать верховную власть этих императоров, и граница, пройдя вдоль воображаемой линии, соединяющей гору Гарганус с Сарнским заливом, отдала большую часть нынешнего королевства Неаполитанского под власть Восточной империи. Оставшиеся по другую сторону этой линии герцоги Амальфи и Неаполя, или государства Амальфи и Неаполь, которые не нарушали добровольно данную клятву верности, теперь радовались, что их законный владыка был их соседом, и город Амальфи обогатился за счет того, что поставлял в Европу азиатские товары. Но ломбардские князья, правившие в Беневенто, Салерно и Капуе, были против своего желания оторваны от латинского мира и потому очень часто нарушали клятвенное обещание признавать власть своих поработителей и платить им дань.

   Город Бари приобрел почет и богатство, став центром новой провинции – Ломбардской фемы. Ее верховному правителю было присвоено сначала звание патриция, а затем странное наименование «катапан», и политика церкви и государства в этой провинции была построена по принципу строгого подчинения константинопольскому трону. Пока итальянские князья оспаривали скипетр друг у друга, их усилия были слабы и направлены в противоположные стороны, и греки оказывали сопротивление войскам Германии или уклонялись от их ударов, когда те спускались с Альп под императорским знаменем Оттонов. Первый и величайший из этих саксонских государей был вынужден снять осаду с Бари; второй, потеряв самых сильных своих епископов и баронов, с почетом отступил с кровавого поля битвы возле Кротоны. В тот день чаша франков оказалась тяжелее на весах войны благодаря отваге сарацин. Правда, эти корсары вначале были отброшены от крепостей и побережий Италии флотами Византии, но стремление к выгоде оказалось сильнее и суеверия, и злобы, и халиф Египта прислал сорок тысяч мусульман на помощь своему союзнику-христианину. Преемники Василия тешили себя верой в то, что уже завершили завоевание Ломбардии и продолжают удерживать ее справедливостью своих законов, добродетелями своих служителей и благодарностью народа, спасенного от безвластия и гнета. Восстания, которые следовали одно за другим, могли бы стать для константинопольского дворца вспышками света, позволяющими увидеть истину, но иллюзии, созданные лестью, были развеяны легкой и быстрой победой норманнских авантюристов.

   Круговорот истории создал в Апулии и Калабрии печальный контраст между тем, чем они были во времена Пифагора, и тем, чем стали в X веке христианской веры. В ту раннюю эпоху побережье Великой Греции (так тогда назывался этот край) было усеяно свободными богатыми городами. Эти города были населены воинами, художниками и философами, а военная мощь Тарента, Сибариса и Кротоны была не меньшей, чем у могучих царств. В X же веке эти некогда процветавшие области находились во мраке невежества, обнищали из-за тирании и обезлюдели из-за войн с варварами до того, что мы не можем слишком строго винить за преувеличение человека того времени, который написал, что прекрасный обширный край превратился в пустыню, какой была земля после потопа. Из описания боев между арабами, франками и греками в Южной Италии я выберу два или три любопытных случая, отразившие нравы этих народов.

   I. Сарацины забавлялись тем, что не только грабили, но и оскверняли монастыри и церкви. Во время осады Салерно некий мусульманский военачальник стелил себе постель на церковном алтаре и каждую ночь приносил там в жертву девственность христианской монахини. Когда он боролся с очередной сопротивлявшейся девственницей, ему на голову упала то ли случайно свалившаяся, то ли умело сброшенная балка с крыши. Смерть похотливого эмира одни объясняли гневом Христа, наконец пробудившегося от сна, другие – действиями его верной невесты, защищавшей себя.

   II. Сарацины осаждали города Беневенто и Капую. Не получив ответа на свои просьбы от преемников Карла Великого, ломбардцы стали умолять о милосердии и помощи греческого императора. Некий бесстрашный горожанин спустился со стены, прошел через вражеские позиции, выполнил свое поручение, но на обратном пути, возвращаясь с радостной новостью, попал в руки варваров. Они приказали пленнику помочь им в их предприятии обманом соотечественников и обещали за ложь богатство и почести, а за правду – немедленную смерть. Пленник сделал вид, что уступил, но лишь только его привели туда, откуда его могли услышать христиане со стен, он громко крикнул: «Друзья и братья! Наберитесь отваги и терпения! Удерживайте город: ваш государь знает о вашей беде и освободители близко! Я знаю свою судьбу, поручаю жену и детей вашей благодарности!» Гнев арабов подтвердил его правоту: самоотверженный патриот был пронзен сотней копий. Он заслужил себе вечную жизнь в памяти добродетельных людей, но в древности и в наши дни рассказывали о других таких же случаях, и потому возможны сомнения в подлинности его благородного деяния^[200].

   III. Рассказ о третьем случае способен вызвать улыбку среди ужасов войны. Теобальд, маркиз Камерино и Сполето, оказывая поддержку восставшим жителям Беневенто, проявлял бессмысленную жестокость, которая в те времена считалась совместимой с героизмом: безжалостно приказывал оскопить своих пленников из греческого народа или греческой партии. Оскорбительность своего произвола маркиз усиливал жестокой шуткой, что хочет подарить императору как можно больше евнухов – самых драгоценных украшений византийского двора. Гарнизон какого-то замка был разгромлен во время вылазки, и пленные, как обычно, были приговорены к кастрации. Но этому жертвоприношению помешала женщина, которая вбежала к маркизу, растрепав волосы и расцарапав до крови щеки, и заставила его выслушать ее жалобу. «Великодушные герои! – закричала она. – Это так вы воюете – сражаетесь против женщин, которые никогда вам не вредили и у которых есть одно лишь оружие – прялка и ткацкий станок?» Теобальд отклонил ее обвинение, возразив, что он никогда не слышал ни об одной войне против женщин со времен амазонок. «А как еще вы можете напасть на нас более открыто и ранить в такое жизненно важное место? Вы крадете у наших мужей то, что нам всего дороже, источник наших радостей и нашу надежду иметь потомство. Я не жаловалась, когда вы отняли наши стада, но эта смертельная обида, эта невосполнимая потеря больше, чем мое терпение, и попирает все небесные и земные законы!»

   Все рассмеялись, одобряя ее красноречие. Свирепые франки, недоступные жалости, были тронуты ее смешным, но вполне обоснованным отчаянием, и в придачу к свободе для пленных она получила обратно свое имущество.

   Когда она, торжествуя, возвращалась в замок, ее догнал гонец Теобальда и передал ей вопрос маркиза: как наказать ее мужа, если он снова будет захвачен с оружием в руках? Она ответила: «Если на нем будет такая вина, у него есть глаза, нос, руки и ноги. Они принадлежат ему, ими он может, если будет заслуживать наказания, расплатиться за свои преступления. Но пусть мой господин будет любезен пощадить то, что его ничтожная слуга имеет дерзость назвать своей личной законной собственностью»^[201].

Появление нормандцев

   Появление в Неаполитанском и Сицилийском королевствах нормандцев было весьма романтическим по своему началу и в высшей степени важным по своим последствиям как для Италии, так и для Восточной империи. Разоренные провинции греков, ломбардцев и сарацин были открыты для любого захватчика, а скандинавские пираты, безрассудно смелые и предприимчивые, проникали во все моря и во все земли. После многих лет, когда была дана воля грабежу и резне, эти норманны получили во Франции во владение и заселили прекрасный и обширный край, которому в их честь было дано имя Нормандия. Они отреклись от своих богов ради Бога христиан, и герцоги Нормандии признавали себя вассалами преемников Карла Великого и Капета. Необузданный и дикий нрав, который они принесли с заснеженных гор Норвегии, в более мягком климате стал менее грубым, но не был испорчен изнеженностью. Спутники Ролло постепенно смешались с местным населением, переняли нравы, язык и галантность французской нации. В тот воинственный век нормандцы могли бы претендовать на первое место по отваге и славным подвигам. Из модных в то время суеверий они горячо полюбили паломничества в Рим, Италию и Святую землю. Этой жизнью в движении во имя веры они укрепляли свои тела, для которых дорога была упражнением; опасность манила, новизна вознаграждала, и просторный мир был украшен удивлением, легковерием и честолюбивыми надеждами. Нормандцы объединялись, чтобы защищать друг друга, и часто альпийские разбойники, привлеченные одеждой паломника, бывали наказаны рукой воина. Во время одного из таких благочестивых посещений пещеры на горе Гарганус в Апулии, которую освятил своим явлением архангел Михаил, к ним подошел незнакомец, одетый по-гречески, но, как вскоре выяснилось, мятежник, беглец и смертельный враг греческой империи. Звали его Мело; это был знатный гражданин Бари, вынужденный после неудачного восстания искать новых союзников. Вид нормандцев, внешность которых говорила о дерзкой отваге, возродил в нем надежды и привел к решению довериться им. Они внимательно выслушали жалобы этого патриота и еще внимательнее – его обещания. Его богатство убедило их в справедливости его дела, и они уже представляли себе, как этот отважный человек унаследует плодородный край, находящийся под гнетом изнеженных тиранов. Вернувшись в Нормандию, они взялись за это предприятие, и небольшой, но бесстрашный отряд добровольцев отправился освобождать Апулию. Нормандцы, переодетые паломниками, перешли через Альпы по разным дорогам, но поблизости от Рима их приветствовал предводитель из Бари, который обеспечил самых бедных из их числа оружием и лошадьми и сразу же отвел их на поле боя. В первом сражении отвага помогла им одержать верх; но во втором они были побеждены численным превосходством и боевыми машинами греков и в гневе отступили лицом к противнику. Несчастливый Мело закончил свою жизнь просителем при германском дворе, а его нормандские сторонники, ушедшие с родины и не попавшие на свою землю обетованную, бродили по холмам и долинам Италии и зарабатывали себе пропитание мечом. Этим грозным мечом пользовались поочередно в спорах между собой князья Капуи, Беневенто, Салерно и Неаполя. Высочайшая сила духа и дисциплина нормандцев обеспечивала победу той стороне, к которой они присоединялись, а предусмотрительность заставляла их поддерживать равновесие сил между этими государствами-соперниками, чтобы преобладание какого-либо одного не сделало их помощь менее нужной, а службу менее выгодной. Их первым убежищем был укрепленный лагерь в глубине болот Кампании, но вскоре благодаря щедрости герцога Неаполитанского им было предоставлено постоянное и более богатое место жительства. На расстоянии восьми миль от его столицы ради них была построена и укреплена крепость для защиты от Капуи – город Аверса, и они стали пользоваться как своей собственностью зерном и плодами, лугами и рощами этого плодородного округа. Известие об их успехе каждый год привлекало новые толпы паломников и солдат. Бедняков гнала нужда, богачей манила надежда, отважным и деятельным жителям Нормандии была не по душе легкая жизнь, а прославиться им хотелось. Независимая Аверса укрывала под своим знаменем и поощряла местных изгнанников и преступников, вообще любого, бежавшего от справедливого или несправедливого преследования тех, кто выше его. Эти иноземцы, принятые в колонию, быстро перенимали ее язык и нравы. Первым предводителем этих нормандцев был граф Райнульф, а в молодых обществах главенство – награда самому достойному и доказательство его высоких достоинств.

   С тех самых пор, как арабы завоевали Сицилию, греческие императоры горячо желали вернуть себе это ценное владение, но, как они ни напрягали силы, их старания были слабее, чем расстояние и море. Их дорогостоящие армии после недолгого блеска удачи добавили к византийским летописям новые страницы бедствий и позора: двенадцать тысяч их лучших солдат погибли в одном походе, и победители-мусульмане смеялись над политикой народа, который поручает евнухам не только охранять женщин, но и командовать мужчинами. После двухсот лет правления сарацины были погублены внутренними разногласиями. Эмир не признавал власть тунисского правителя, народ восставал против эмира, вожди незаконно захватывали города, каждый мелкий мятежник был независимым хозяином в своей деревне или своем замке, и более слабый из двоих братьев-соперников умолял христиан быть его друзьями. Нормандцы были быстры и полезны на любой опасной службе, и Ардуэн, агент и переводчик греков, завербовал пятьсот рыцарей, точнее, конных воинов, под знамя Маниакеса, наместника Ломбардии. Раньше, чем эти конники успели высадиться на берег, братья помирились, союз Сицилии и Африки был восстановлен, и остров охранялся до самой кромки берега. Нормандцы пошли в бой в первых рядах нападавших, и арабы из Мессины узнали, как силен и отважен новый для них враг. Во второй схватке эмир Сиракуз был сбит с коня и пронзен насквозь оружием Гийома д'Отвиля, руку которого не зря называли «железной». В третьем сражении бесстрашные соратники д'Отвиля разгромили огромное войско – шестьдесят тысяч сарацин, оставив грекам лишь труд преследовать врага. Это была блестящая победа, хотя, может быть, славу за нее заслужило не только нормандское копье, но и перо историка. Однако нормандцы действительно были основной причиной успеха Маниакеса, и он вернул под власть императора тринадцать городов и значительную часть Сицилии. Однако его военная слава была запятнана неблагодарностью и тиранством: при дележе добычи заслуги его храбрых помощников были забыты, и ни алчность, ни гордость не позволили нормандцам стерпеть такое несправедливое обращение. Они пожаловались устами своего переводчика; жалобу оставили без внимания, переводчика наказали поркой. Страдания достались ему, но оскорбление и злоба относились к тем, о чьих чувствах он сообщил. Тем не менее они скрывали свои намерения до тех пор, пока не были отпущены или не открыли себе хитростью безопасный путь в материковую Италию. Их сородичи из Аверсы отнеслись к их гневу с пониманием, и в качестве платы за долг была захвачена провинция Апулия. Более чем через двадцать лет после первой эмиграции нормандцы вышли в бой, имея не более чем семьсот конников и пятьсот пехотинцев, а число византийцев после возвращения их легионов с войны за Сицилию увеличилось до шестидесяти тысяч человек. Их герольд предложил нормандцам выбрать либо бой, либо отступление. «Бой!» – единодушно ответили криком нормандцы, и один из их самых сильных воинов ударом кулака сбил с ног лошадь посланца греков. Герольда отправили обратно на свежем коне. Оскорбление скрыли от имперских солдат, но два последовавшие за этим сражения стали для них более гибельным знакомством с военной доблестью их противника. На Каннской равнине азиаты бежали перед французскими авантюристами, герцог Ломбардии был захвачен в плен, апулийцы неохотно признали над собой власть новых хозяев, а греки спасли лишь четыре города: Бари, Отранто, Бриндизиум и Тарентум. Это время можно считать началом той нормандской власти, которая скоро затмила юную колонию Аверса. Народ голосованием избирал двенадцать графов, руководствуясь возрастом, знатностью рождения и достоинствами претендентов. Каждому из них предоставлялись в пользование налоги, собираемые в его личном округе; каждый граф строил себе крепость посреди своих земель и размещал ее так, чтобы быть главой своих вассалов. Поселку Мельфи в центре провинции была отведена роль метрополии и цитадели государства. В нем каждому графу был дан дом и отдельный квартал. Этот военный сенат решал дела страны. Первый из равных графов, называвшихся также пэрами, председатель их совета и верховный полководец, был назван графом Апулии. Этот титул был присвоен Гийому Железная Рука, который в стиле того времени описан так: «лев в бою, ягненок в обществе и ангел в совете». Нравы его земляков четко обрисовал историк Малатерра, их современник и соотечественник. «Нормандцы, – пишет он, – народ хитрый и мстительный. Похоже, что красноречие и умение скрывать свои намерения – их врожденные свойства. Они могут склониться перед кем-то, чтобы польстить ему, но если их не сгибает ограничительная сила закона, они дают полную волю своей необузданной природе и безудержным страстям. Их князья проявляют показную щедрость по отношению к народу, чтобы заслужить за это похвалу, а простые люди соблюдают середину между скупостью и расточительностью, а точнее, совмещают крайности той и другой; в своей страстной жажде богатства и власти они презирают все, чем владеют, и надеются получить все, чего желают. Услада нормандцев – оружие и кони, роскошные одежды, охота с собаками и соколами, но при крайней нужде они могут с невероятным терпением переносить суровость любого климата и тяготы военной жизни».

   Апулийские нормандцы были поселены на границе двух империй и получали право на владение своей землей то от германского, то от константинопольского императора, но самым надежным титулом этих авантюристов было право завоевателя. Никому не доверявшие и никого не любившие, они ни от кого не получали ни доверия, ни любви. Правители чувствовали к ним презрение, смешанное со страхом, а местные жители – страх, смешанный с ненавистью и злобой. Все, что могло быть предметом желания – лошадь, женщина, сад, – возбуждало и удовлетворяло вожделения алчных чужеземцев, а у их вождей жадность лишь была украшена более приличными именами честолюбия и славы. Двенадцать графов иногда объединялись ради несправедливого дела и ссорились между собой, оспаривая добычу, захваченную у народа. Добродетели Гийома были погребены в могиле вместе с ним, а его брат и наследник Дрого был больше способен направлять отвагу своих пэров, чем сдерживать их склонность к насилию. В правление Константина Мономаха византийский двор по политическим причинам, а не по доброте сделал попытку избавить Италию от этих союзников, буйство которых было хуже войны с варварами, для чего Аргиру, сыну Мело, были присвоены самые высокие титулы и даны самые широкие полномочия. Память о его отце могла вызвать симпатию к нему у нормандцев, а он уже ранее добровольно предлагал свои услуги, чтобы подавить мятеж Маниакеса и отомстить за вред, причиненный ему самому и обществу. Константин был намерен отправить этих воинственных колонистов из Италии на войну против Персии. И сын Мело раздал их вождям греческие золото и ткани как первый дар империи. Но его хитрость оказалась бессильна перед здравомыслием и умом завоевателей Апулии: дары, во всяком случае, обещания были отвергнуты, и вожди единодушно отказались расстаться со своими владениями и надеждами ради далекой перспективы добиться удачи в Азии. Когда средства убеждения не подействовали, Аргир решил перейти к принуждению или уничтожению и попросил у латинян помощи против общего врага. Папа и два императора – восточный и западный – заключили наступательный союз. На престоле святого Петра в то время находился Лев IX, простодушный святой, по своему характеру в высшей степени склонный обманывать себя и мир; участие такой почтенной особы должно было освятить именем благочестия дела, совершенно не совместимые с религиозной практикой. Человеколюбие заставляло его откликнуться на жалобы – или, может быть, на клевету – страдавшего народа; к тому же нечестивые нормандцы перестали платить церкви десятину, и это давало ему право поднять земной меч против разбойников и святотатцев, которые были глухи к упрекам церкви. По происхождению знатный немец и родственник королей, Лев имел свободный доступ к императорскому двору, пользовался доверием императора Генриха III; усердие и горячность увлекли его в поисках союзников из Апулии в Саксонию и с берегов Эльбы на берега Тибра. Во время этих приготовлений к войне Аргир позволил себе пустить в ход тайное и незаконное оружие: множество нормандцев стали жертвами народной или личной мести, а доблестный Дрого был убит в церкви. Однако его силу духа унаследовал его брат Хемфри, третий граф Апулии. Убийцы понесли кару, и сын Мело, побежденный и раненый, был должен отступить с поля боя, укрыть свой позор за стенами Бари и ждать опаздывавшее подкрепление от своих союзников.

   Однако силы Константина были отвлечены на войну против турок, Генрих был слаб духом и нерешителен, и папа вместо немецкой армии привел из-за Альп только охрану из семисот швабов и небольшого числа лотарингских добровольцев. На его долгом пути от Мантуи до Беневенто под святое знамя было завербовано множество итальянцев, самых омерзительных и гнусных людей разного рода. Священник и разбойник спали в одной палатке, пики и кресты смешались в рядах войск, и воинственный папа, повторяя уроки, полученные в юности, устанавливал порядок войск в походе, на привале и в бою. Апулийские нормандцы могли вывести в поле не более трех тысяч конных воинов и с ними горстку пехотинцев. Коренные местные жители, перейдя на сторону их противника, отрезали им все пути для подвоза продовольствия и для отступления, и не знавшие страха души этих мужественных людей на минуту похолодели от суеверного ужаса. При появлении их врага, папы Льва, они охотно и без стыда преклонили колени перед своим духовным отцом. Но папа был неумолим, его очень рослые германцы преувеличенно смеялись над меньшим ростом своих противников, и наконец нормандцам было объявлено, что они могут выбирать только между смертью и изгнанием. Бежать было ниже их достоинства, а поскольку многие из них уже три дня ничего не ели, они предпочли более легкую и почетную смерть. Нормандцы поднялись на холм Чивителла, затем спустились на равнину и тремя отрядами пошли в наступление на армию папы. Слева и в центре Ришар, граф Аверсы, и знаменитый Роберт Гвискар атаковали, раскололи, обратили в бегство и преследовали толпу итальянцев, которые сражались без дисциплины и бежали без стыда. Доблесть графа Хемфри, который вел в бой конницу на правом фланге, должна была выдержать более тяжелое испытание. По рассказу летописца, немцы плохо умели обращаться с конем и копьем, но строй их пеших воинов был мощной непробиваемой фалангой, и ни человек, ни конь, ни доспехи не могли устоять под тяжелыми ударами их длинных двуручных мечей. После тяжелого боя они были окружены конными войсками, вернувшимися после преследования, и умерли в строю, заслужив уважение у своих врагов и получив удовлетворение от мести. Ворота Чивителлы были заперты перед бежавшим папой, и он был схвачен благочестивыми завоевателями, которые стали целовать ему ноги, умоляя благословить их и отпустить им грех, который они совершили, одержав победу. Солдаты видели в своем враге и пленнике наместника Христа, и хотя мы подозреваем, что их вождями руководили политические соображения, возможно, они тоже были заражены народным суеверием. В спокойном уединенном убежище папа, действуя из самых лучших побуждений, выразил сожаление по поводу пролития христианской крови, виновником которого должен считаться он. Первосвященник чувствовал, что совершил греховное и позорное дело, и к тому же, поскольку предприятие не удалось, был всеми осужден за то, что взялся за не положенное ему по сану ведение войны. В таком расположении духа папа выслушал предложение заключить выгодный для него договор, разорвал союз, который ранее провозгласил богоугодным делом, и узаконил прежние и будущие завоевания нормандцев. Провинции Апулия и Калабрия, кто бы ни захватил беззаконно власть над ними, были частью дара Константина и имуществом святого Петра. Они были отданы и приняты, и этим были удовлетворены требования сторон друг к Другу. Первосвященник и авантюристы дали обещание поддерживать друг друга духовным и земным оружием. Позже была установлена дань или особый налог на землю – двенадцать пенсов с каждой запашки, и со времени той памятной в истории сделки королевство Неаполитанское более семисот лет оставалось владением папского престола.

Завоевания Роберта Гвискара

   Родословную Роберта Гвискара выводят по-разному: одни от крестьян, другие – от герцогов Нормандии. От крестьян его произвела в своей гордости и незнании греческая принцесса, от герцогов – из-за незнания и лести его итальянские подданные. Можно полагать, что на самом деле он происходил из дворян второго, то есть среднего разряда. Предки его были рыцарями-подвассалами с правом вести своих воинов под собственным знаменем из епархии Кутанс в Нижней Нормандии. Их достойным домом был замок Отвиль. Отец его Танкред занимал заметное место при дворе герцога и в герцогском войске, и на военной службе у него состояли десять конных воинов – «простых рыцарей». Две жены, которые по происхождению были не ниже его, сделали его отцом двенадцати сыновей, которых воспитала дома любившая их всех одинаково нежно его вторая жена. Однако небольшое семейное имущество было недостаточно для этого многочисленного и храброго потомства. Сыновья Танкреда видели вокруг себя беды от нищеты и разлада в семьях и решили отправиться в чужие страны искать себе более славное наследство на войне. Только двое из братьев остались дома продолжать род и лелеять старость отца; остальные десять по мере того, как вырастали и набирались сил, покидали родительский замок, переходили через Альпы и поселялись в апулийском лагере нормандцев. Старшие делали успехи благодаря врожденной силе духа и твердой воле. Их успех придавал смелости младшим, и трое первых по рождению – Гийом, Дрого и Хемфри – по заслугам стали вождями своего народа и основателями нового государства. Роберт был старшим из семи сыновей от второго брака, и даже его враги, неохотно хваля его, признавали за ним героические качества солдата и государственного мужа. Роста он был очень высокого – выше всех в своем войске, телосложение имел такое, в котором сочетались в верной пропорции сила и изящество; до самой старости он сохранял крепкое здоровье и полный достоинства внушительный вид. Лицо у него было румяное, плечи широкие, борода и волосы на голове длинные, соломенного цвета, взгляд его был полон огня, а голос, как у Ахилла, мог рождать повиновение и ужас среди сумятицы боя. В более грубые времена рыцарства такие качества были достойны того, чтобы их отметили поэт и историк. Они могли упомянуть, что Роберт мог одновременно и одинаково хорошо сражаться мечом и копьем, держа меч в правой руке, а копье в левой, что в бою у Чивителлы он был три раза сбит с коня и что в конце того памятного дня воины обеих враждовавших армий присудили ему награду за отвагу. Его безграничное честолюбие было основано на сознании собственных высоких качеств. На пути к величию его никогда не останавливали соображения справедливости и законности и редко смягчали человеческие чувства. Он не был бесчувствен к громкой славе, но действовал открыто или тайно в зависимости от того, что было выгоднее в данный момент. Прозвище Гвискар было ему дано за мастерское владение искусством политической борьбы: в ней мудрость очень часто сочетается с утаиванием своих намерений и обманом, а Роберт заслужил от апулийского поэта похвалу за то, что соединял хитрость Улисса с красноречием Цицерона. Однако эти свои способности он прикрывал видимостью военной прямоты. Находясь на вершине счастья, он был доступен для своих соратников-солдат и вежлив с ними; потакая предрассудкам своих новых подданных, он сам в одежде и поведении подчеркнуто оставался верен старым обычаям своей родины. Он хватал добычу жадной рукой, но мог и щедро раздавать то, что захватил. Бедность, в которой прошли его ранние годы, научила его умеренности в пище; Роберт не оставлял без внимания даже доходы торговца, а заключенных у него пытали медленно и с бесчеловечной жестокостью, чтобы заставить указать, где спрятаны их сокровища. По словам греков, когда он покинул Нормандию, за ним следовали всего пять конных и тридцать пеших воинов. Но даже это предположение оказывается слишком большим: шестой сын Танкреда д'Отвиля перешел через Альпы как паломник, и его первый отряд воинов был набран из итальянских авантюристов. Его братья и земляки поделили между собой плодородные земли Апулии, и каждый из них оберегал свою долю ревниво, как скупой бережет сокровище. Честолюбивый юноша был вынужден двигаться вперед, в горы Калабрии, и в его первых боях с греками и местными жителями трудно отличить героя от разбойника. Внезапно захватить замок или монастырь, заманить в ловушку богатого горожанина, добыть необходимое продовольствие грабежом в соседних деревнях – вот каковы были темные дела, в которых сформировались и упражнялись его ум и тело. Добровольцы из Нормандии собирались под его знамя, и калабрийские крестьяне под его властью приняли имя и приобрели характер нормандцев.

   По мере того как великий ум Роберта рос вместе с его счастьем, он начал завидовать своему старшему брату, а тот во время мимолетной ссоры пригрозил убить Роберта и ограничил его свободу. Когда Хемфри умер, юный возраст его сыновей не позволял им править; их честолюбивый дядя и опекун Гвискар понизил их в ранге до частных лиц, а сам был поднят на щите и провозглашен графом Апулии и главнокомандующим войсками государства. Когда его власть и сила возросли, он возобновил завоевание Калабрии и вскоре достиг положения, которое навсегда возвысило его над равными ему. За несколько грабежей или святотатственных поступков папа должен был отлучить его от церкви. Но папу Николая II легко удалось убедить, что разлад между друзьями может привести лишь к тому, что каждый из них ослабит другого, а нормандцы – верные защитники папского престола, и союз с государем надежнее, чем поддержка капризной аристократии. В Мельфи был созван собор из ста епископов, и граф приостановил осуществление важного предприятия, чтобы охранять римского первосвященника и выполнять его указания. Папа же в знак благодарности и из политических соображений присвоил Роберту и его потомству герцогский титул и отдал им во владение Апулию, Калабрию и все земли, которые они смогут отвоевать мечом у схизматиков-греков и неверных сарацин. Это постановление наместника Христова могло стать Роберту оправданием для применения военной силы. Но повиновения народа, состоящего из свободных людей и победителей, нельзя добиться без их согласия. Поэтому Гвискар скрывал, что возведен в высший сан, пока его следующий военный поход не прославился захватом Консенцы и Реджо. В час торжества он созвал свои войска и попросил нормандцев подтвердить голосованием то, что постановил наместник Христа. Солдаты приветствовали радостными криками своего доблестного герцога, и графы, прежде равные ему, поклялись ему в верности с притворными улыбками на лицах и скрытым гневом в душе. После этой церемонии возведения на трон Роберт именовал себя так: «Милостью Божьей и святого Петра герцог Апулии, Калабрии, а в будущем и Сицилии», но ему понадобилось двадцать лет, чтобы заслужить эти высокие титулы и сделать их истиной. Такое медленное движение вперед на малом пространстве может показаться недостойным дарований вождя и мужества его подданных. Но нормандцы были малочисленны, их ресурсы были малы, их служба была добровольной и ненадежной. Иногда самым отважным замыслам герцога противоречил свободный голос его баронского парламента. Двенадцать избранных народом графов составляли заговоры против его власти, а сыновья Хемфри требовали справедливости, желая отомстить своему коварному дяде. Благодаря своему таланту политика и отваге Гвискар раскрывал их заговоры, подавлял восстания и наказывал виновных смертью или изгнанием; но в этой домашней вражде он без пользы тратил свою жизнь и силы своего народа. После поражения его иноземных врагов – греков, ломбардцев и сарацин – их разбитые силы отступили в хорошо укрепленные и многолюдные города морского побережья. Эти враги прекрасно владели искусством строительства укреплений и ведения обороны, нормандцы же привыкли воевать лишь на коне в поле, и их неумелые нападения могли стать успешными лишь за счет упорства и мужества. Салерно сопротивлялся больше восьми месяцев, осада или блокада Бари продолжалась около четырех лет. Во время этих войн герцог Нормандии первый шел навстречу любой опасности, последний уступал любой усталости и переносил ее терпеливее всех. Когда он вел наступление на цитадель Салерно, огромный камень, брошенный с крепостной стены, разбил на мелкие куски одну из его боевых машин, и сам он был ранен в грудь осколком. Перед воротами Бари он жил в жалкой хижине или лачуге из сухих прутьев, крыша которой была из соломы; это было опасное место, со всех сторон открытое для суровой зимы и для вражеских копий.

   Границы итальянских территорий, завоеванных Робертом, совпадают с границами нынешнего королевства Неаполитанского, и земли, объединенные силой его оружия, не были оторваны друг от друга никакими переменами в течение семи столетий. Его монархия была составлена из греческих провинций Калабрия и Апулия, ломбардского княжества Салерно, республики Амальфи и находившихся в глубине полуострова земель, зависевших от большого и древнего герцогства Беневенто. Лишь три округа стали исключениями из этого общего правила подчиненности – первый навсегда, два других до середины следующего столетия. Город Беневенто и его ближайшие окрестности перешли – то ли как подарок, то ли в порядке обмена – от германского императора к римскому первосвященнику, и хотя нормандцы иногда вторгались на эту святую землю, имя святого Петра в конце концов оказалось сильнее, чем их меч. Старейшая нормандская колония Аверса покорила и удерживала в своей власти государство Капую, и князья Капуи были вынуждены просить милостыню перед дворцом своих отцов. Герцоги Неаполя – нынешней столицы – сохраняли свободу своего народа под формальной верховной властью Византийской империи. Среди новых приобретений Гвискара любопытство читателя могут ненадолго пробудить наука Салерно и торговля Амальфи.

   I. Среди наук юриспруденция может существовать лишь там, где уже существуют законы и собственность, а богословие, возможно, может быть заменено ярким светом религии и разума. Но и дикарь, и мудрец одинаково умоляют о помощи медицину, и если в нас болезни разжигает роскошь, то во времена, когда общество было менее развитым, более частыми бедами были ушибы и раны. Сокровища греческой медицины были переданы арабским колониям в Африке, в Испании и на Сицилии, а общение людей разных народов между собой в дни мира и на войне позволило зажечь и заботливо оберегать искру знания в Салерно, знаменитом городе, где мужчины были честны, а женщины прекрасны. В салернской школе, первой, которая возникла во тьме Европы, преподавалось лишь искусство лечить людей: эта профессия, приносившая добро и прибыльная, ничем не тревожила совесть монахов и епископов. Множество пациентов самого высокого звания и из самых дальних стран приглашали к себе врачей из Салерно или приезжали к ним. Завоеватели-нормандцы давали им защиту, а Гвискар, хотя и был воспитан как воин, мог различить достоинства философа и увидеть его ценность. Константин, христианин из Африки, после тридцати девяти лет паломнических странствий вернулся из Багдада знатоком арабского языка и арабской науки, и Салерно обогатился практикой, уроками и сочинениями этого ученика Авиценны. Эта школа уже давно погрузилась в сон ради университета, но ее правила в XII веке были записаны в сокращенном виде в форме леонинских стихов или латинских рифм. II. Безвестный городок Амальфи, расположенный в семи милях к западу от Салерно и в тридцати милях к югу от Неаполя, стал местом, где промышленность проявила свое могущество и способность вознаграждать за труды. Земли, хотя и плодородной, было мало; зато море было доступно и открыто, и жители Амальфи начали с того, что стали поставлять в западный мир ткани и иные изделия Востока. Эта полезная торговля принесла им богатство и свободу. Дела города вело народное правительство под управлением герцога и верховной властью греческого императора. За стенами Амальфи, по тогдашним подсчетам, жило пятьдесят тысяч граждан, и ни в одном городе не было такого изобилия золота, серебра и ценнейших предметов роскоши. Моряки, которые толпились в порту Амальфи, прекрасно владели теорией и практикой навигации и астрономии, и компас, появление которого открыло перед людьми весь земной шар, создан их изобретательностью или удачей. Они раздвинули границы своей торговли до берегов – или по меньшей мере до товаров – Африки, Аравии и Индии; их поселения в Константинополе, Антиохии, Иерусалиме и Александрии получили привилегии независимых колоний. После двухсот лет процветания город Амальфи оказался под военным гнетом нормандцев и был разграблен завистливыми жителями Пизы, но и теперь еще остатки арсенала, собора и дворцов некогда процветавших купцов облагораживают собой бедность тысячи рыбаков.

   Рожер, двенадцатый и самый младший сын Танкреда, долго оставался в Нормандии из-за собственного возраста и возраста своего отца. Он принял приятный для него вызов, поспешно приехал в апулийский лагерь и заслужил вначале уважение, а затем зависть своего старшего брата. Их доблесть и честолюбие были одинаковы, но молодость, красота и изящные манеры Рожера вызывали у солдат и народа бескорыстную любовь к нему. Содержание, которое Рожер получал для себя и сорока своих людей, было так мало, что он опустился от завоевательных походов до разбоя, а от разбоя до воровства из собственного дома. Понятие о собственности было в то время таким расплывчатым, что собственный историк Рожера, писавший по его специальному приказу, обвиняет его в краже лошадей из конюшни в Мельфи. Сила духа помогла Рожеру вырваться из бедности и позора: от этих низких дел он поднялся до участия в священной войне и до вторжения на Сицилию, которое поддержал, как благочестивый христианин и как политик, его брат Гвискар. После отступления греков идолопоклонники – так греки именовали католиков, хотя упрекать латинян в почитании идолов было чересчур смело, – вернули потерянное греками и отбили у врага их прежние владения. Освобождение острова, которое не удалось армиям Восточной империи, было совершено маленьким независимым отрядом авантюристов. Во время первой попытки Рожер в открытой лодке преодолел подлинные и сказочные опасности Сциллы и Харибды, высадился на вражеский берег во главе всего лишь шестидесяти солдат, оттеснил сарацин к воротам Мессины и вернулся назад невредимым с добычей, захваченной в окрестностях этого города. Находясь в крепости Трани, он одинаково выделялся своим мужеством в делах и в терпении. В старости Рожер с удовольствием рассказывал, что во время этой осады у него и графини, его жены, остался всего один плащ на двоих, который они носили по очереди, – так велики были бедствия войны, что во время одной из вылазок его конь был убит, а самого его сарацины схватили и потащили к себе, но он спасся благодаря своему надежному мечу и отступил, неся на спине свое седло, чтобы не оставить иноверцам даже самой малой добычи. Во время осады Трани триста нормандцев выдержали и отразили натиск войск всего острова. На поле Керамио пятьдесят тысяч конников и пехотинцев были разгромлены христианскими солдатами, которых было всего сто тридцать шесть – если не считать святого Георгия, который сражался верхом на коне в их первых рядах. Захваченные у врага знамена и четыре верблюда были преподнесены в дар наследнику святого Петра и выставлены на всеобщее обозрение в Ватикане; будь эта отбитая у варваров добыча показана на Капитолии, это напомнило бы о триумфах времен Пунических войн. Численность нормандцев в этих случаях так мала, вероятнее всего, потому, что упомянуты лишь рыцари, конные воины достаточно высокого звания, каждого из которых сопровождали на войне пять или шесть простых бойцов. Но, даже прибегнув к помощи этого толкования и сделав все возможные скидки на отвагу, превосходство оружия и громкую славу победителей, благоразумный читатель вынужден объяснить поражение такого огромного множества лишь одной из двух причин – чудом или вымыслом. Сицилийские арабы часто получали мощные подкрепления от своих сородичей из Африки; при осаде Палермо коннице нормандцев помогали галеры Пизы, и в час боя зависть двоих братьев возвысилась до благородного соревнования, которое сделало их непобедимыми. После тридцати лет войны Рожер – в звании великого графа – стал владыкой самого большого и самого плодородного из средиземноморских островов и как правитель проявил больше свободомыслия и просвещенности, чем можно было ожидать от человека его времени и образования. Мусульманам были предоставлены полная свобода исповедовать их религию и все права собственности. Философ и врач из Мазары, потомок Магомета, обратился с речью к завоевателю и был приглашен ко двору Рожера. Написанная им книга о географии семи климатов была переведена на латынь, и Рожер, усердно и внимательно прочитав ее, предпочел труд этого араба сочинениям грека Птолемея. Остатки местных христиан помогли нормандцам добиться успеха и были вознаграждены торжеством креста. Остров был возвращен под церковную власть римского первосвященника, в главные города были назначены новые епископы, а духовенство удовлетворили щедрые пожертвования церквам и монастырям. И все же герой-католик отстаивал права гражданского наместника. Он не стал покорно выплачивать бенефиции, которых требовал папа, а вместо этого умело обернул эти требования в свою пользу: верховная власть короны была обеспечена и расширена необычной буллой, в которой государи Сицилии были объявлены вечными наследственными легатами папского престола.

   Роберту Гвискару завоевание Сицилии принесло больше славы, чем пользы. Его честолюбию было мало обладания Апулией и Калабрией, и он решил при первом удачном случае, используя подходящую возможность или создав ее себе, вторгнуться в Восточную Римскую империю, а возможно, и покорить ее. Со своей первой женой, спутницей в бедности, он еще прежде развелся под предлогом слишком близкого родства, и ее сын Боэмунд был вынужден подражать знаменитому отцу, не имея прав на его наследство. Вторая жена Гвискара была дочерью правителей Салерно, и ломбардцы признали наследником их сына Рожера; пять их дочерей были выданы замуж за достойных женихов, а одна из них в раннем возрасте была помолвлена с юным и красивым Константином, сыном и наследником императора Михаила. Но константинопольский трон раскачивало восстание, члены императорской семьи Дука были заперты во дворце или в монастыре. Роберт был опечален и рассержен позором дочери и изгнанием союзника. В Салерно появился грек, который назвал себя отцом Константина и рассказал полную приключений историю своего падения и бегства. Герцог признал его своим несчастливым другом-императором и украсил императорскими роскошью и титулами. Во время торжественного проезда «Михаила» по Апулии и Калабрии народ встречал его слезами и приветственными криками, и папа Григорий VII призвал епископов участвовать проповедями в богоугодном деле возвращения «императора» на престол, а католиков сражаться за это дело. «Михаил» часто и дружески беседовал с Робертом, и обязательства, которые они давали друг другу, были обеспечены отвагой нормандцев и сокровищами Востока. Тем не менее этот «Михаил», по свидетельству греков и латинян, был всего лишь обманщиком, игравшим чужую роль, – монахом, бежавшим из своего монастыря, или бывшим дворцовым слугой. Обман был затеян хитрым Гвискаром, который верил, что самозванец после того, как облагородит собой его оружие, по кивку завоевателя вернется в свою прежнюю безвестность. Но для греков единственным доказательством правды была победа, а у латинян боевого пыла было гораздо меньше, чем легковерия: ветераны-нормандцы желали наслаждаться плодами своих тяжелых прежних трудов, а невоинственные итальянцы дрожали от страха при мысли об известных и неизвестных им опасностях похода за море. Роберт привлекал своих новых пехотинцев дарами и обещаниями, пугал их гражданской и церковной властью и совершил несколько насильственных действий, которые могли оправдать упрек подданных, что их государь ради своей выгоды силой гонит на свою службу стариков и малых детей. После двух лет непрерывных приготовлений он собрал свои сухопутные войска и флот в Отранто – на «каблуке итальянского сапога», то есть мысе, завершающем собой итальянский полуостров. Роберта сопровождали его жена, которая сражалась бок о бок с ним, его сын Боэмунд и представитель «императора Михаила». Мускулами армии были тысяча триста рыцарей, нормандцев по происхождению или военной дисциплине, но ее численность могла быть увеличена до тридцати тысяч за счет всевозможных сторонников. Люди, лошади, оружие, боевые машины, деревянные башни, покрытые сырыми шкурами, были погружены на сто пятьдесят кораблей; транспортные суда были построены в портах Италии, а галеры прислала заключившая с Робертом союз республика Рагуза.

   У входа в Адриатический залив берега Италии и Эпира сближаются. Между Брундизиумом и Дураццо – на Римской переправе – насчитывается не более ста миль; в конечной точке, у Отранто, расстояние между берегами уменьшается до пятидесяти миль, и узость этого прохода подсказала Пирру и Помпею то ли высокий замысел, то ли странную причуду – мысль о постройке моста. Перед тем как отдать приказ о посадке на суда, герцог нормандцев поручил Боэмунду с пятнадцатью галерами занять остров Корфу или угрожать ему, наблюдать за противоположным берегом и обеспечить войскам гавань для высадки в окрестностях Валлоны. Они переплыли на другую сторону и высадились там, не обнаружив ни одного врага, и успех этой попытки показал, что морские войска греков находились в небрежении и упадке. Острова Эпира и приморские города покорились силе оружия или имени Роберта, который перебросил свои флот и армию с Корфу (я пользуюсь современным названием) на осаду Дураццо. Этот город, западный ключ к империи, охраняли укрепления – старинные, имевшие громкую славу, и новые, а защищал их Георгий Палеолог, патриций, прославившийся в войнах на Востоке, с многочисленным гарнизоном из албанцев и македонцев, которые во все времена оставались хорошими солдатами. Во время этого похода с мужеством Гвискара боролись все существующие опасности и несчастья. Когда его флот двигался вдоль берегов, в самое благоприятное для плавания время года неожиданно началась буря со снегом; яростные порывы южного ветра подняли большую волну на Адриатике, и новое кораблекрушение подтвердило старую дурную славу Акрокераунских скал. Паруса, мачты и весла были разбиты в щепки или вырваны из своих гнезд, море и берег были усыпаны обломками кораблей, оружием и мертвыми телами, большая часть продовольствия утонула или была испорчена. Галера герцога ценой больших трудов была спасена от волн, и Роберт семь дней провел на расположенном поблизости мысу, собирая то, что осталось у него после этих потерь, и поднимая упавший дух своих солдат. Нормандцы уже не были теми отважными и опытными моряками, которые исследовали океан от Гренландии до гор Атласа и смеялись над мелкими опасностями Средиземного моря. Они плакали во время бури, их встревожило приближение врагов – венецианцев, которых мольбами и обещаниями вызвал себе на помощь византийский императорский двор. Первый день боев был удачным для безбородого юноши Боэмунда, который возглавлял морские войска своего отца. Галеры Венецианской республики всю ночь стояли на якорях в строю «полумесяц», и во второй день победа досталась им благодаря их умелым маневрам, верному размещению на них лучников, тяжести их дротиков и заемной помощи греческого огня. Апулийские и рагузские суда, спасаясь бегством, направились к берегу; часть из них наступавшие увели, перерубив их канаты, а защитники города устроили вылазку и распространили кровопролитие и смятение до самой палатки герцога нормандцев. В Дураццо вошло вовремя появившееся подкрепление, и как только осаждавшие потеряли господство на море, острова и приморские города перестали присылать в их лагерь налоги и продовольствие. Вскоре в лагере началась эпидемия. Пятьсот рыцарей погибли бесславной смертью, а полный список похороненных (полный, если всех умерших удалось достойно похоронить) насчитывает десять тысяч человек. Во время этих бедствий один лишь ум Гвискара оставался твердым и непобедимым. Герцог созывал к себе новые силы из Апулии и Сицилии и одновременно с этим то пробивал стены Дураццо, то поднимался на них, то подкапывался под них. Но его изобретательность и отвага столкнулись с такой же отвагой и большей изобретательностью. Осаждавшие подкатили к подножию крепости передвижную башню, по размеру и объему способную вместить пятьсот солдат, но когда стали опускать дверь или подъемный мост, этому помешал огромный деревянный брус, и деревянная постройка наступавших мгновенно была сожжена искусственным огнем.

   В это время, когда на Римскую империю напали с востока турки, а с запада нормандцы, престарелый преемник Михаила передал свой скипетр прославленному военачальнику Алексею, основателю династии Комнинов. Дочь Алексея, принцесса Анна, изложившая историю его жизни, пишет в своем цветистом стиле, что даже Геркулес не был способен вести два боя сразу, и на этом основании одобряет поспешное заключение мирного договора с турками, которое позволило ее отцу лично участвовать в оказании помощи Дураццо. Вступив на престол, Алексей получил лагерь без солдат и казну без денег. Но решительность и энергичность его мер была такова, что за шесть месяцев он собрал армию числом в семьдесят тысяч человек и провел ее по пути длиной пятьсот миль. Его войска были набраны во многих областях Европы и Азии, от Пелопоннеса до Черного моря. О его величии свидетельствовали серебро на оружии его конных гвардейцев и богатые украшения на сбруях их лошадей. За императором следовала целая вереница аристократов и государей, причем некоторые из них в прошлом (по очереди, и все недолго) носили пурпур, но мягкие нравы этого времени позволили им затем жить и пользоваться влиянием и почетом. Их юношеский пыл мог воодушевить толпу, но их любовь к удовольствиям и презрение к правилам субординации несли в себе семя беспорядка и смуты. А их навязчивые и крикливые требования скорее нанести решающий удар сбили с верного пути благоразумного Алексея, который мог бы окружить осаждающих и уморить их голодом. Перечисление провинций рождало в уме печальное сравнение прежних границ Римской империи с теперешними. Необученные новички-пехотинцы были объединены в войска поспешно и под влиянием страха, а за сохранение гарнизонов Анатолии, иначе Малой Азии, грекам пришлось расплатиться уходом из ее городов, которые сразу же были заняты турками. Силой греческой армии были варяги – гвардейцы-скандинавы, число которых незадолго до этого увеличилось за счет колонии беглецов и добровольцев с «острова Туле». Под игом нормандского завоевателя притесняемые датчане и англы объединились; отряд молодых отважных искателей удачи решил покинуть страну рабства. Море было открыто для их бегства, и за время своего долгого паломничества они побывали на всех берегах, которые давали хотя бы слабую надежду на свободу и месть. Теперь они находились на службе у греческого императора. Их первым местом жительства был новый город на азиатском побережье, но вскоре Алексей позвал их к себе защищать его и его дворец; он оставил их верность и отвагу в наследство своим преемникам. Имя захватчика-нормандца напомнило им о прежних бедах. Они с радостью шли в бой против врага своего народа и стремились вернуть себе в Эпире славу, которую потеряли в битве при Гастингсе. Варягов поддерживали несколько отрядов франков, иначе латинян, и эти мятежники, бежавшие в Константинополь от тирании Гвискара, горячо желали показать свое усердие и удовлетворить свою месть. В этой крайности император не побрезговал низкой помощью болгарских и фракийских павликиан или манихейцев, а эти еретики с терпением мучеников сочетали силу духа и дисциплинированность героев действия. Договор с султаном дал императору помощь нескольких тысяч турок, и копьям нормандских конников были противопоставлены стрелы скифских всадников. Узнав о приближении этого грозного многочисленного войска и увидев ряды врага издали, Роберт собрал совет своих главных офицеров и сказал так: «Вы видите опасность, она близка и неизбежна. Холмы покрыты оружием и знаменами, а император греков привык вести войну и торжествовать победу. Наше спасение только в повиновении и единстве. Я готов уступить командование более достойному вождю». Приветственные возгласы и отданные за него самого голоса даже его тайных врагов убедили его в этот час опасности в их уважении и доверии к нему. Герцог продолжал: «Будем верить в награду, которую принесет нам победа, и откажемся от средств для трусливого бегства. Сожжем наши корабли и вещи и будем сражаться на этом месте так, словно здесь мы родились и здесь должны быть похоронены». Это решение было единодушно одобрено. Гвискар, который решил не замыкаться в тесных позициях, стал ждать в боевом строю, чтобы противник подошел ближе. Его тыл прикрывала речка, правый фланг доходил до моря, а левый до гор. Возможно, он не знал, что на этом самом месте когда-то Цезарь и Помпей спорили в бою за власть над миром.

   Алексей, не послушавшись совета своих самых мудрых военачальников, решился рискнуть и ввести в бой все свои силы, а для этого призвал защитников Дураццо, чтобы они помогли освободить себя и в подходящее время сделали вылазку из города. Он повел войска двумя колоннами, чтобы до рассвета внезапно напасть на нормандцев сразу с двух сторон. Легкая конница Алексея рассыпалась по равнине, лучники образовали вторую линию строя, а варяги попросили о чести быть в авангарде. Во время первой атаки боевые топоры этих иноземцев нанесли глубокую и кровавую рану армии Гвискара, от которой осталось лишь пятнадцать тысяч человек. Ломбардцы и калабрийцы позорно показали спину врагу и бежали кто к реке, кто к морю, но мост был сломан, чтобы остановить вылазку гарнизона, а вдоль берега выстроились венецианские галеры, которые обстреляли эту беспорядочную толпу. На краю гибели беглецы были спасены мужеством и умелым поведением своих вождей. Жену Роберта Гайту греки описывают так: воинственная амазонка, вторая Паллада, менее умелая в искусствах, чем афинская богиня, но не менее грозная в бою. Гайта, раненная стрелой, не отступила перед противником и своими призывами и примером старалась восстановить порядок в бегущих войсках. Ее женскому голосу помогали более мощный голос и рука герцога нормандцев, который был так же спокоен в бою, как до этого благороден в совете. «Куда вы бежите? Ваш враг безжалостен, а смерть легче рабства!» – кричал он. Этот момент решил все: варяги, наступавшие впереди греческих войск, как раз в эту минуту заметили, что их ряды никто не прикрывает с боков. Главная боевая сила герцога, восемьсот рыцарей, держались стойко и не дали расколоть свой строй; теперь они выставили навстречу противнику свои копья, и греки с горечью пишут о яростном неодолимом ударе французской конницы. Алексей исполнил все обязанности солдата и военачальника, но еще до того, как увидел варягов изрубленными, а турок бегущими, он почувствовал презрение к своим подданным и потерял надежду на удачу. Принцесса Анна, проливая слезу по поводу этого печального события, вынуждена лишь похвалить отцовского коня за силу и быстроту, а отца за то, как он доблестно отбивался от врагов, когда едва не был сбит на землю ударом копья, расколовшим на мелкие куски его императорский шлем. Мужество, рожденное отчаянием, помогло Алексею прорваться через строй конного отряда франков, который пытался помешать его бегству; после двух дней и стольких же ночей блуждания по горам император смог отдохнуть телом, но не душой, за стенами Лихнида. Победитель Роберт выбранил его преследователей за опоздание и слабость, позволившие ускользнуть такой знаменитой добыче, но успокоил свою досаду трофеями и знаменами, захваченными в бою, богатством и роскошью византийского лагеря и славой, которую принесла ему победа над армией, в пять раз большей, чем его собственная. Множество итальянцев стали жертвами своих собственных страхов, но из рыцарей Роберта только тридцать погибли в тот памятный день. В огромном римском войске потери греков, турок и англичан в сумме составили пять или шесть тысяч человек; равнина Дураццо была запятнана благородной и царственной кровью, и самозваный Михаил умер смертью более почетной, чем его жизнь.

   Вероятнее всего, Гвискар не горевал о потере этого дорогостоящего исполнителя чужой роли, который заслужил у греков лишь презрение и насмешки. Греки же после своего поражения продолжали упорно оборонять Дураццо, но место Георгия Палеолога, внезапно отозванного со своей должности, занял военачальник-венецианец. Палатки осаждающих были превращены в хижины, позволяющие выдержать суровость зимы, и Роберт, отвечая на вызов гарнизона, заявил, что его терпение по меньшей мере равно их упрямству. Возможно, он уже надеялся на помощь того знатного венецианца, с которым тайно переписывался и который затем предал город в обмен на свадьбу, дававшую ему богатство и почет. Глубокой ночью со стен было сброшено несколько веревочных лестниц, калабрийцы молча поднялись по ним, и греков разбудили клич и трубы завоевателя. Все же они три дня обороняли улицы против врага, уже завладевшего стенами, и от начала осады до завершившей ее сдачи города прошло около семи месяцев. Из Дураццо герцог-нормандец двинулся в центр Эпира, иначе Албании, перешел первые горы Фессалии, застал врасплох триста англичан в городе Кастория, подошел к Фессалонике и заставил задрожать от страха Константинополь. Однако более неотложный долг заставил его на время отложить выполнение честолюбивых замыслов. Кораблекрушение, эпидемия и меч противника сократили его армию до трети ее первоначальной численности, а из Италии он вместо новобранцев получил жалобные письма с сообщением о бедах и опасностях, возникших из-за его отсутствия: восстании апулийских городов и баронов, отчаянии папы и приближении или вторжении короля Германии Генриха. Полагая, что его одного будет достаточно, чтобы обеспечить безопасность его народа, он вернулся назад с единственной бригантиной, на которой переплыл море, командование остатками армии передал своему сыну и нормандским графам, велев Боэмунду уважать свободу его пэров, а графам повиноваться власти их нового вождя. Сын Гвискара шел по стопам отца, и греки сравнили этих двух разрушителей с гусеницей и саранчой, из которых вторая пожирает все, что уцелело от зубов первой. Он, выиграв у императора два сражения, спустился на равнины Фессалии и осадил Лариссу, где по легенде было когда-то царство Ахилла, а теперь находились казна и продовольственные склады византийского военного лагеря. Однако нельзя не отметить справедливой похвалой стойкость и благоразумие Алексея, который отважно боролся с бедами своего времени. В дни бедности государства он осмелился занять лишние украшения у церкви, ушедших от него манихейцев заменили несколько молдавских племен, семь тысяч турок – новое подкрепление – заменили своих погибших братьев и отомстили за них, а греческие солдаты были обучены ездить верхом и стрелять из лука и ежедневно устраивали учебные засады и маневры. Алексей узнал по опыту, что грозная конница франков, спешившись, не способна сражаться и почти не может двигаться. Поэтому его лучникам было дано указание направлять стрелы в лошадь, а не во всадника. Кроме того, в тех местах, на которых он мог ожидать атаки противника, было разложено на земле множество различных шипов и петель. В окрестностях Лариссы боевые действия затянулись и шли с переменным успехом. Мужество Боэмунда всегда было заметно и часто приносило успех; но греки с помощью хитрой уловки смогли разграбить его лагерь. Город был неприступен; графы, подкупленные или недовольные, уходили из-под знамени Боэмунда и, предательски отрекаясь от своих клятв, поступали на службу к императору. Алексей вернулся в Константинополь с полезной, но не почетной победой. Сын Гвискара увел свои войска с захваченных земель, которые больше не мог оборонять, отплыл в Италию, и в конце пути его обнял отец, высоко оценивший его достоинства и сочувствовавший его несчастью.

   Среди латинских правителей, союзников Алексея и врагов Роберта, быстрее всех откликался на зов и был всех сильнее Генрих, король Германии и Италии и будущий император Запада. Послание греческого монарха к этому его брату полно самых горячих заверений в дружбе и сильнейшего желания укрепить их союз всеми возможными общественными и личными связями. Алексей поздравляет Генриха с успехом в справедливой и богоугодной войне и сожалеет, что процветание его собственной империи разрушает своими дерзкими походами нормандец Роберт. Список его подарков отражает нравы той эпохи: он дарит сияющий золотой венец, украшенный жемчужинами нагрудный крест, ларчик с реликвиями святых и списком их имен и титулов, хрустальную вазу, вазу из сардоникса, какой-то бальзам, вероятнее всего из Мекки, и сто отрезов пурпурной ткани. Ко всему этому Алексей добавляет более весомый подарок – сто сорок четыре тысячи византийских золотых монет, обещает прислать еще двести шестнадцать тысяч, как только войска Генриха вступят на землю Апулии, и подтверждает клятвой союз против общего врага. Правитель немцев, который уже находился в Ломбардии во главе армии и партии, принял эти щедрые предложения и повел свои войска на юг. Шум сражения у Дураццо заставил его остановиться, но влияние его оружия или имени при поспешном возвращении Роберта полностью уравновесило греческий подкуп. Генрих действительно и без всякого притворства был врагом нормандцев, союзников и вассалов его непримиримого врага Григория V. Папа Григорий, надменный священник, незадолго до этого вновь раздул огонь давнего спора между троном и митрой; король и папа низложили один другого, и каждый из них посадил на престол своего противника – у одного духовный, у другого земной – его соперника. Генрих после поражения и смерти взбунтовавшегося против него правителя Швабии спустился в Италию, где был увенчан императорской короной, и изгнал из Ватикана святого тирана. Но римский народ был на стороне Григория, а решение римлян подкреплялось поставкой денег и людей из Апулии, и король Германии три раза безуспешно осаждал Рим. На четвертый год войны Генрих, по словам историков, подкупил византийским золотом знатных римлян, чьи имения и замки были разорены войной. Они отдали в руки императора ворота, мосты и пятьдесят заложников, его антипапа Климент III был возведен на папский престол в Латеране, затем благодарный первосвященник короновал своего покровителя в Ватикане, и император Генрих поселился на Капитолии как законный преемник Августа и Карла Великого. Племянник Григория еще продолжал защищать развалины Септизония, сам папа Григорий находился в окруженном войсками Генриха замке Святого ангела, и последней надеждой понтифика была помощь его вассала-нормандца. Дружба Григория и Роберта была нарушена оскорблениями и жалобами с обеих сторон, но в этой крайности Гвискара побуждали действовать обязательство, скрепленное клятвой, собственная выгода, более сильная, чем клятвы, любовь к славе и вражда к двум императорам. Он поднял знамя войны за веру и решил поспешить на помощь «князю апостолов».

   Мгновенно была собрана самая многочисленная из папских армий – шесть тысяч конников и тридцать тысяч пехотинцев, и путь Роберта из Салерно в Рим был украшен приветствиями народа и пожеланиями милости Божьей. Генрих, остававшийся непобедимым в шестидесяти шести сражениях, задрожал при его приближении, вспомнил о каких-то срочных делах, которые требовали его присутствия в Ломбардии, призвал римлян стойко хранить верность ему и поспешно отступил за три дня до прихода нормандцев. Менее чем через три года сын Танкреда д'Отвиля прославил себя тем, что освободил папу и заставил двух императоров, восточного и западного, бежать от своих победоносных войск. Но торжество Роберта было омрачено бедствиями Рима. Римские стены были пробиты или преодолены с помощью друзей Григория, но партия императора была по-прежнему сильной и деятельной. На третий день народ поднял яростный бунт, и поспешно сказанные слова завоевателя, желавшего защитить себя или отомстить, стали сигналом жечь и грабить. Сарацины из Сицилии, подданные Рожера, служившие во вспомогательных войсках у его брата, воспользовались этим удобным случаем, чтобы ограбить и осквернить святой город христиан. Многие тысячи граждан Рима на глазах у своего духовного отца подверглись насилию, были захвачены в плен или убиты. Большой квартал города, от Латерана до Колизея, был уничтожен огнем и навсегда обезлюдел. Из города, где он вызывал ненависть и уже не мог вызывать страх, Григорий удалился в Салерно и закончил свои дни в салернском дворце. Этот хитрый первосвященник мог бы польстить тщеславному Гвискару надеждой на римскую или императорскую корону, но такая опасная мера разожгла бы честолюбие нормандца и навсегда оттолкнула бы от папы самых верных ему правителей Германии.



   В оставшейся части главы кратко описаны последующие столкновения между нормандцами и Востоком и Западом. Король Сицилии Рожер вторгся в Грецию и спас Людовика VII Французского в 1146 году. В ответ на это император Мануил отразил нападение нормандцев и, наступая, дошел до Апулии и Калабрии (1148–1155). Его план отвоевать назад Западную империю не продвинулся дальше этого. В 1194 году император Генрих VI захватил Сицилию, и к 1204 году настал конец власти нормандцев в Средиземноморье.