3. Международные миссии

   В первые годы второй эмиграции Троцкий часто появлялся на собраниях социал-демократических организаций Австро-Венгрии, Германии, Франции. В конце 1907 г. он совершил свой первый лекционный тур, выступая на собраниях русских эмигрантских и студенческих колоний с рефератами «Судьбы русской революции (К современному политическому моменту)» и «Капитализм и социализм (Социально-революционные перспективы)». Первый реферат доказывал, что перспектива русской революции как перманентной подтверждена опытом 1905 г., второй – связывал русскую революцию с мировой^[580]. Иначе говоря, оба реферата, по существу, содержали пропаганду новой концепции Троцкого о перманентной революции.

   Память об одном из выступлений Троцкого в Париже сохранил и через много лет воспроизвел П.А. Гарви: «Помню, Троцкий читал публичный реферат на политическую тему. Тут были и искренний пафос революционера, и усвоенная манера говорить под «Лассаля», внешнее сходство свое с которым Троцкий, несомненно, знал и подчеркивал. Свой блестящий по форме и нешаблонный по содержанию реферат Троцкий эффектно закончил известными стихами немецкого поэта: «Trotz alledem und alledem»^[581]. Меня немного покоробило: очень уж явно звучал ассонанс с фамилией докладчика. Личное знакомство с Троцким уже тогда не вызывало во мне особых симпатий к нему. Не то чтобы он держался высокомерно. Нет, держался скорее просто. Но всегда как-то он умел внушить «пафос дистанции», который не устанавливали в отношениях с товарищами люди куда более крупного калибра, чем Троцкий, например Аксельрод, Засулич, Мартов. Холодный блеск глаз из-под пенсне, холодный, металлический тембр голоса, холодная правильность и отточенность речи, точно «говорит, как пишет», не простым разговорным языком, а формулами и изречениями, наконец, подчеркнутая забота о своей внешности, об одежде, о жесте – все это как-то отделяло от Троцкого, иногда даже отталкивало: человек позы, готовый, правда, ради позы и на плаху пойти – думалось иногда»^[582].

   В Париже во время одного из выступлений Льву стало плохо. Мартов, находившийся в это время во французской столице, писал Аксельроду 10 декабря 1907 г.: «Троцк[ий] у нас читал с успехом. Но его путешествие так его утомило, что на первом реферате у нас он к концу упал в обморок на трибуне, вызвав, разумеется, панику. Последствий никаких не было, и через четыре дня он читал второй реферат»^[583].

   В следующие годы лекционные туры стали проводиться несколько реже, так как Троцкий был до предела занят другими делами, но иногда (обычно раз в год) он не отказывал себе в удовольствии совершить полуделовую, полуразвлекательную поездку по европейским странам. Об этих поездках можно судить по сохранившейся корреспонденции между супругами. В начале декабря 1911 г. Лев писал Наталье из Лозанны, что на следующий день он едет в Цюрих, 18 декабря будет выступать в Дортмунде, затем – в Льеже, Брюсселе и, наконец, Париже. «Устал очень от рефератов и бесконечной смены лиц, и бесконечных разговоров». В письмах звучали интонации молодого влюбленного мужчины, отнюдь не стесняющегося своих желаний, а, наоборот, гордящегося ими. Он писал Наталье, что думает о ней «с замиранием сердца, с истомой в теле – в коленях и напряжением выше. Хочется отсюда протянуть к тебе, согнуть, и пригнуть, и войти…»^[584].

   Сохранилась афиша парижской группы РСДРП, извещавшая о выступлении Н. Троцкого с рефератом «Неотложные вопросы» 6 января 1912 г. В план выступления входили следующие темы: торгово-промышленный подъем, оживление классовой борьбы, воссоздание партийных организаций, распад старых фракций, фракционное раскрепощение, беспринципность кружковых межеваний, «ликвидаторство» и его эволюция, «антиликвидаторство» и его разложение, элементы партийного строительства, общепартийная конференция, выборы в 4-ю Думу, борьба за единство партии^[585]. Формулировки перечисленных вопросов свидетельствовали, что Троцкий, сохраняя внефракционную позицию, был все же несколько ближе к меньшевикам-«ликвидаторам», нежели к их противникам.

   Письма и открытки давали в то же время некоторые, порой весьма любопытные представления о быте той эпохи, даже о том, что написать с дороги иногда было не очень легко. «Нужно наполнить ручку чернилами, а для этого нужно промыть ее. Опять откладываешь с часу на час. А в вечерних и ночных caf? Парижа требовать письмен[ные] принадлежности, когда все сидят, тесно прижавши локти к туловищу (от тесноты) – дело безнадежное»^[586].

   Наталья, впрочем, подчас считала, что у ее любимого мужа в поездках и в парижских кафе, где прижимались локти к туловищу, возникали и другие, отнюдь не деловые контакты. Когда письма приходили реже, она впадала в депрессию и не скрывала этого. В апреле 1913 г. в ее письме Льву прорвались такие строки: «Знаешь, я иногда прихожу домой и… и ищу с тихой тоской твоего письма… Все мне не верится, что нет его…»^[587]

   Довольно редко Наталья давала выход неопределенному, но, видимо, обоснованному чувству ревности. Она ощущала, что у него есть другие женщины, и это ее страшило. Наблюдательный Макс Истмен позже высказывал мнение: «Я полагаю, что в жизни Троцкого в этот период было немало романов; они могут занять несколько глав у тщательного биографа. Он утратил ту застенчивость, прикрываемую грубостью, которая была свойственна его юношеским отношениям с девушками – или он сохранил часть ее, чтобы его очарование стало еще более фаталистическим. И он принадлежал, судя по репутации, которую сохранили те, кто его тогда знал, к школе Энгельса, а не Маркса»^[588], то есть был любителем женщин.

   При всей привязанности Троцкого к Наталье, сама натура Троцкого требовала разнообразия, в том числе и в сексуальных контактах. В августе 1913 г. Наталья писала: «Спрашиваю себя, за что, зачем и говорю себе: все, все разбито», «Никогда, никогда это у него не пройдет, никогда»^[589]. Но меланхолия у молодой любящей женщины таяла, возвращалась тяга к любимому и звучали совершенно другие интонации: «Милый, родной мой, пожалуйста, приезжай в воскресенье в полдень, хочу видеть тебя, Левоночек, видеть, видеть…»^[590]

   Иногда Лев получал и детские каракули: «Милый папа, как тебе живется? Как твое здоровье? Прошу тебя, чтобы ты скорее приехал. Целую тебя. Левик». И в качестве приложения – детский рисунок «Охота в Африке»^[591].

   Троцкий продолжал принимать участие в европейском социалистическом движении. Он поддерживал связь с находившимся в Брюсселе информационно-координационным органом 2-го Интернационала – Международным социалистическим бюро (МСБ), с его председателем бельгийским социал-демократом Эмилем Вандервельде и секретарем МСБ Камиллем Гюйсмансом. По поручению МСБ Троцкий выполнял «представительские» поручения, которые иной раз выходили за рамки первоначально намеченных миссий, но в других случаях соответствовали прямым намерениям командировавшего его органа.

   В течение ряда лет руководство Интернационала добивалось восстановления единства социалистического движения отдельных стран. Кроме России, в расколотом состоянии пребывала социал-демократическая партия Болгарии, где социал-демократы были разобщены на «тесных» социалистов и «широких» социалистов, носивших официальное наименование Болгарская рабочая социал-демократическая партия (объединенная) – БРСДП(о). В 1910 г. МСБ предложило Троцкому поехать в Софию и предпринять попытку примирить «тесных» социалистов с «широкими». Троцкий не рассматривал свою миссию как самостоятельную. Он считал, что в случае успеха в Болгарии он сможет значительно более энергично и эффективно развернуть пропаганду своей модели объединения в российском социал-демократическом движении. Однако его болгарская «командировка» была обречена на неудачу вследствие нежелания лидеров «тесных» социалистов Димитра Благоева, Георгия Киркова и Басила Коларова^[592] идти на восстановление единства. Переговоры об объединении результатов не дали.

   По возвращении из Софии в Вену Троцкий почти тотчас отправился в другую страну, но на этот раз не на юг, а на север. Он принял участие в VIII конгрессе 2-го Интернационала, проходившем в столице Дании Копенгагене с 28 августа по 3 сентября 1910 г. Правда, при выборах российской делегации на Копенгагенский конгресс у него возникли серьезные неприятности, свидетельствовавшие о его фактической изолированности в социал-демократическом движении России. За кандидатуру Троцкого высказались только бундовцы, и в результате он был провален^[593]. В конечном счете Троцкому все же предоставили возможность поехать на конгресс, но, к огромному его сожалению, без права решающего голоса.

   На одном из вокзалов, где была пересадка с поезда на поезд, Троцкий, ехавший из Вены, столкнулся с Лениным, следовавшим из Парижа. «Нам пришлось дожидаться около часу, и у нас вышел большой разговор, очень дружелюбный в первой части и мало дружелюбный во второй»^[594]. Ленин слушал Троцкого с интересом, когда тот произносил осуждающие пассажи по адресу австрийских социал-демократических руководителей, в частности в связи с отколом чешских профессиональных союзов, ставших в оппозицию к венскому руководству. Хотя Ленин в принципе требовал осуждения «нейтральности» профсоюзов, признания руководства ими со стороны социал-демократических партий, на этот раз он согласился с Троцким в том, что в расколе виновны не пражские, а венские деятели.

   Совершенно иной характер разговор принял, когда Троцкий рассказал Ленину о своей последней статье, которая должна была вот-вот появиться в центральной газете германской социал-демократии Vorw?rts. Действительно, эта статья под названием «Русская социал-демократия» была опубликована как раз в день открытия конгресса^[595]. Специально приуроченная к этому событию и автором и редакцией, прежде всего близким к Троцкому в то время Гильфердингом, руководившим международным отделом газеты, статья содержала резкое осуждение как меньшевиков, так и большевиков и призывала к восстановлению действительного единства российской социал-демократии, которая, как подчеркивал Троцкий, объединена пока только формально, а на деле представляет собой две прямо противоположные партии с собственными центральными аппаратами, газетами, организационными, стратегическими и тактическими установками.

   Особенно доставалось в статье Троцкого Ленину и его фракции. Большевики, писал автор, «образовали внутри партии свою собственную организацию с особым тайным центром, тайными денежными средствами и собственными правилами, освобождавшими их от необходимости подчиняться предписаниям партийного руководства». Правда, Троцкий был сравнительно оптимистичен, но отводил особую роль именно своей газете (т. е. себе): «Выходящая в Вене при поддержке Ц[ентрального] К[омите]та рабочая газета «Правда», с самого начала держащаяся в стороне от всякой фракционной полемики, опираясь на планомерную политическую агитацию этой пролетарской элиты, свободной от всех сектантских предубеждений, ставит себе задачей облегчить обновление партии на более здоровой, пролетарской основе».

   Троцкий, таким образом, нарушал «национальную солидарность», которой фактически придерживались социал-демократы, несмотря на свой показной интернационализм. Он выносил сор из избы. С его суждениями мирились недавно на лондонском партийном съезде, но тогда его слушали только русские социалисты, теперь же речь шла о международной аудитории. В одном вопросе статья Троцкого была особенно непримиримой по отношению к большевикам. Речь шла о так называемых «экспроприациях», то есть прямых грабежах, совершавшихся большевистскими боевиками. V партийный съезд осудил «экспроприации», но в прямое нарушение соответствующего решения большевики на местах их продолжали, пользуясь покровительством своего зарубежного руководства, и Ленина в первую очередь. В своей статье Троцкий называл Ленина «теоретиком партизанщины, экспроприаций и т. п.», впервые поставив перед иностранными социалистами весьма болезненный вопрос о грабежах, устраиваемых большевиками под покровительством Ленина.

   «На этом пункте я сосредоточил в «Форвертсе» свой удар», – откровенно поведал Троцкий Ленину. «Неужели так и написали?» – спрашивал Ленин возмущенно (в мемуарах употреблен более мягкий термин «укорительно», но, зная повадки Ильича, можно с уверенностью утверждать, что Троцкий смягчил ситуацию). «А нельзя ли ее по телеграфу задержать?» – «Нет, – отвечал Лев, – статья должна была появиться сегодня утром, да и зачем же ее задерживать? Статья правильная»^[596].

   Это было время, когда российская социал-демократия все более дробилась на мелкие и мельчайшие группы. Из рядов большевиков выделились сначала ультиматисты, затем отзовисты, которые принципиально отказывались работать в легальных организациях и требовали полного ухода в глубокое подполье. Большинство меньшевиков, в свою очередь, настаивало на сосредоточении деятельности в Государственной думе, муниципалитетах, земствах, профсоюзах, медицинских страховых кассах, кооперативах и других легальных организациях, беря пример с западной социал-демократии. Ленин продолжал презрительно называть эту тенденцию «ликвидаторством», причем такое сосредоточение на легальной работе пришлось не по вкусу и некоторым меньшевикам, которые во главе с Плехановым объявили себя «меньшевиками-партийцами».

   Конгресс открылся в обстановке резко враждебного отношения обеих фракций российской социал-демократии по отношению к Троцкому, что проявилось очень скоро. Это был один из очень немногих случаев, когда среди большевиков и меньшевиков воцарилось почти полное согласие. Линия Троцкого, стремившегося вскрыть и обсудить эту пагубную ситуацию, не нравилась ни одной из группировок. В результате в российской делегации под давлением Ленина, а затем и не выносившего Троцкого Плеханова сложилось почти единодушное враждебное отношение к автору злосчастной статьи в немецкой газете. Ему припомнили и прежние неудачные выступления. «Какая возмутительная статья его в «Neue Z[eit]», – писал Аксельрод Мартову в октябре 1911 г. – Пожалуй, более возмутительная, чем в «Vorw[?trs]»^[597].

   А.В. Луначарский, который вновь встретился с Троцким на Копенгагенском конгрессе, позже высказывал далеко не вполне обоснованное мнение, что Троцкий высмеивал, унижал всю российскую делегацию. Тем не менее негодовали действительно представители всех фракций. «Плеханов, жгучей ненавистью ненавидевший Троцкого, воспользовался таким обстоятельством и устроил нечто вроде суда над Троцким. Мне казалось это несправедливым, я довольно энергично высказался за Троцкого и вообще способствовал (вместе с Рязановым) тому, что план Плеханова совершенно расстроился»^[598].

   Судя же по рассказу самого Троцкого, дело обстояло несколько иначе. Происходила обычная история, когда о каком-то документе знали только понаслышке, но тем не менее осуждали его. Троцкий поэтому потребовал оглашения своей статьи на собрании российской делегации. Верный оруженосец Ленина Зиновьев^[599] возражал, утверждая, что для того, чтобы осудить статью, не обязательно ее читать. С ним, однако, не согласились. Статью читал и переводил симпатизировавший Троцкому Рязанов, который придал ей такие интонации, тем более в его русском переводе, что она многим «показалась невинной». Большинством голосов делегация отклонила прямое осуждение, что, однако, не привело к улучшению взаимоотношений Троцкого с социал-демократическими группками. «Это не мешает мне сейчас самому осудить эту статью, как неправильную в оценке фракции большевиков», – писал Л.Д. Троцкий через двадцать лет^[600] вряд ли в полной мере откровенно (меньшевики уже были достоянием истории, а большевики владели существенной частью суши земного шара).

   Конгресс приветствовал национально-освободительную борьбу народов Азии. Были по существу подтверждены марксистские решения прежних конгрессов о решительной борьбе против милитаризма, о необходимости единства профессионального движения. Правда, по этому последнему вопросу произошло острое столкновение левых, включая Ленина, с основной массой делегатов, так как Ленин требовал осудить «нейтральность» профсоюзов, а также кооперативных организаций. Троцкий в эти споры не вмешивался. Требование Ленина было отвергнуто подавляющим большинством делегатов. По вопросу о единстве социалистических партий подавляющее большинство участников конгресса приняли центристскую резолюцию, требовавшую объединения всех течений социалистов в национальном масштабе, что, однако, не привело к каким-либо сдвигам в этом больном вопросе.

   В сентябре 1911 г. Троцкий участвовал в съезде германских социал-демократов в Йене. Карл Либкнехт предложил ему выступить по поводу «насилий царского правительства над Финляндией», где власти империи начинали энергично проводить русификаторскую политику. В это время, однако, поступило известие об убийстве в Киеве премьер-министра России Столыпина, и лидер партии Август Бебель осторожно попросил Троцкого воздержаться от выступления, чтобы не создавать затруднений для его партии. Пожелание было выполнено, однако то обаяние, которым была окутана в глазах Троцкого СДПГ, рассеялось^[601].

   Первые годы второй эмиграции Троцкого в известном смысле знаменовали своего рода остановку в его политическом развитии. Бурный взлет в предыдущее пятилетие существенно затормозился. Троцкий стал известным в международных кругах деятелем российской социал-демократии. Он стоял на центристских позициях, тяготея к левому крылу международного объединения, но не пользовался полным доверием ни в Интернационале, ни в своей собственной партии. И большевики и меньшевики относились к нему с нескрываемой опаской. Особенным недоверием пользовался он в кругу Ленина и его близких соратников, к которым принадлежали прежде всего Зиновьев и Каменев. Последний, правда, к этому времени вступил в родственные отношения с Троцким, став супругом его младшей сестры Ольги, однако политически между ним и Троцким продолжались сугубо официальные и взаимоподозрительные отношения. Ольга же, дама весьма привлекательная и самоуверенная, погрузившаяся во внутрипартийные интриги, хотя и не забывавшая о жизненных женских радостях, большая любительница дорогих украшений, политически была ближе к своему супругу и, следовательно, к Ленину, нежели к собственному брату. Она была уже матерью одного сына, Александра, которого родила в 1908 г., в 1914 г. появился второй сын – Юрий.

   Потенции Троцкого как политика, организатора, публичного оратора, столь ярко проявившиеся в последней четверти 1905 г., теперь не находили возможностей для столь же блестящего выражения. Ему пришлось примириться на несколько лет с ролью плодотворного журналиста и активного организатора прессы, то есть возвратиться к той деятельности, которой он занимался в самом начале своей бурной карьеры. Эта деятельность, однако, развивалась теперь на новом, значительно более высоком содержательном уровне, чем первые публицистические выступления в восточносибирской газете, а затем в «Искре».