Эта книга находится в разделах

Список книг по данной тематике

Реклама

Игорь Коломийцев.   Славяне: выход из тени

Глава двадцать пятая. Кошка в тёмной комнате

– Вы хотите сказать, Холмс, что всё это время мы с вами искали то, чего в природе никогда не существовало? Когда наше расследование только начиналось, вы надеялись представить всем самых ранних славян, живших в немыслимой глубине веков, докопаться до древнего корня данного народа. А теперь выходит, что до прихода в Европу гуннов никакого "славянского истока" в принципе быть не могло. Его даже в теории не существовало! Поскольку сложились наши герои из тех разрозненных осколков Готского царства и лесных племён Поднепровья, что были согнаны свирепыми кочевниками в многочисленные невольничьи центры. Кто бы мог подумать, что славяне – всего лишь потомки гуннских рабов?! Как покорных, так и беглых. Они – гремучая смесь всех восточноевропейских народов, отлитая в новые формы пришлыми степняками. Именно поэтому бесчисленные попытки найти славянских пращуров, предпринимаемые ранее учёными, неизменно терпели поражения. Предков нигде не могли найти, потому что они обитали буквально везде, жили повсюду сразу. Славяне в древности – это не какое-то одно племя, по случайному недоразумению неизвестное летописцам, а хорошо знакомые античным авторам народы: лесные балты Поднепровья, фракийцы с Карпатских гор, "скифы-пахари" Северного Причерноморья, венеды долины Вислы, могущественные германские завоеватели: готы, гепиды и вандалы, и даже жители Римской империи, обретавшиеся на Балканском полуострове. Ведь многие из них тоже оказались в гуннской неволе.

– Что ж, Уотсон, как некогда сказал мудрый Конфуций: "Трудно найти чёрную кошку в тёмной комнате. Особенно, если её там нет". Похоже, именно этим бесперспективным занятием два века подряд тешили себя слависты. Они при этом исходили из той простой идеи, что раз славяне не были знакомы греко-римским писателям, значит, данное племя долгое время скрывалось от всех в неведомой глуши. В целом славянский этногенез виделся историкам следующим образом: после крушения Готского царства и прохода сквозь Скифию транзитом в Паннонию гуннских орд, из густых лесов или непролазных болот выбрался этнически чистый народ, практически не затронутый предыдущими нашествиями, со своим уникальным языком и традициями. Он занял освободившиеся земли и, размножаясь с невиданной скоростью, растёкся во все стороны, как сбежавшее молоко по плите нерадивой хозяйки.

– Признаться, Холмс, до последнего времени я и сам полагал, что приблизительно так всё и было! В процессе расселения славян меня особенно удивляла необыкновенная удачливость данного народа. Надо же – эти люди каждый раз оказывались в нужное время в самом подходящем месте! Не успели уйти гунны, как они уже подсуетились насчёт освободившихся земель. Весьма расторопные товарищи! Но ещё более меня поражала славянская плодовитость. Маленькое племя, которое за два века размножилось до такой степени, что заселило пол-Европы!

– Увы, Уотсон, представленная картина мало соответствует действительности. В реальности ни один народ на планете Земля никогда не увеличивал свою численность в геометрической прогрессии. Тем более, если речь идёт о раннем Средневековье. Это была эпоха, когда по словам Проспера Аквитанского, римского поэта и философа V века, "мечом, чумою, голодом, оковами, холодом и жарою – тысячами способов одна и та же смерть поражает несчастное человечество". Бесконечные войны всех со всеми, страшные эпидемии бубонной заразы и прочих жутких болезней, выкашивающие население целых провинций и областей, жесточайший голод в неурожайные годы, постоянное существование в условиях примитивного быта, грязи и антисанитарии, высочайшая детская смертность, когда из двух-трёх младенцев выживал в лучшем случае один – всё это самым естественным образом ограничивало возможности к размножению любого племени. И предки славян никак не могли быть в этом плане исключением. Вспомните, Уотсон, что анты и склавины прозябали в маленьких полуземлянках, площадью от десяти до двадцати квадратных метров. В подобной тесной норе по определению негде разместиться большой семье. Максимум: отец-мать и двое-трое детей. Дай Бог, чтобы в столь непростых условиях народ мог увеличивать свою численность в два раза за столетие. А ведь к началу VIII века славяне занимали пространство от Балтики до Эгеиды. На таких колоссальных территориях не могло проживать населения меньше, чем четыре-пять миллионов человек. Несложный обратный подсчёт показывает, что к 405 году, условному моменту гибели Готской державы, славянских пращуров должно быть, как минимум, полмиллиона. В каких болотах Припяти хотели поместить эту прорву людей слависты? Вообще, любые попытки втиснуть всех предков в трясины Полесья или даже в дебри Верхнего Поднепровья выглядят, с моей точки зрения, почти комично. Это всё равно, что пробовать запихнуть в одну славянскую полуземлянку целое племя в тысячу человек. Понятно, что там для них категорически не хватит места.

Внутренняя обстановка славянской полуземлянки 8-9 веков (макет). Полуземлянки более раннего периода (5-7 века), как правило, не отделывались изнутри деревом. Стены, пол и лавки вырезались в грунте
Внутренняя обстановка славянской полуземлянки 8-9 веков (макет). Полуземлянки более раннего периода (5-7 века), как правило, не отделывались изнутри деревом. Стены, пол и лавки вырезались в грунте
 

– Мне кажется, Холмс, слависты просто-напросто упорно не желали признавать тот очевидный факт, что их предки находились в рабстве у кочевников. Вот и пришлось им делать ставку на появление ранее неизвестного народа, который до того должен был где-то прятаться. Дескать, гунны ушли, и только тогда объявились никому неведомые славяне.

– "Благородные" мотивы, которыми руководствовались историки, мне вполне понятны. Но как они могли закрывать глаза на вполне очевидные факты? Ведь в поиске предков основные надежды всегда возлагались на племена пеньковской и праго-корчакской культур. Других вариантов, по сути, у славистов не было. А два этих сообщества возникают в украинской Лесостепи одновременно с появлением гуннов – в самом начале V века. Как можно не заметить прямую зависимость рождения антов и их соседей от вторжения в здешние края кочевых орд? Надо ли говорить, что в те жестокие времена повсюду господствовал незыблемый принцип – победителю доставалось всё. Триумфатору принадлежали земли и богатства побеждённых, сами враги, включая тех из числа проигравших воинов, кого он решил пощадить, а также их жёны и дети. Гунны сокрушили могучую Готию. Стало быть, с этих пор именно они стали владыками скифских просторов, и всё живое, уцелевшее на территории Восточной Европы, автоматически превратилось в их собственность. Это же элементарно, Уотсон! При этом учёным давно было известно, что прежние обитатели далеко не полностью покинули эти места. Часть подданных Германариха осталась жить здесь под властью кочевников. Знали исследователи и о том, что гунны тоже не спешили покидать данные края. Поначалу ставка пришельцев находилась непосредственно в Северном Причерноморье, затем, в эпоху Аттилы была ненадолго перенесена за Карпаты, однако, уже при незадачливых сыновьях великого степного императора поздние гунны снова вернулись на Днепр. Как можно было не сопоставить все эти факты? Вполне очевидно, что три четверти V века на Востоке Европы прошли под эгидой безусловного господства степняков. И будущие славяне могли занять бывшие готские земли лишь в одном-единственном случае – если кочевники их сами туда поселили. А поместить их сюда грозные завоеватели могли только с целью увеличения числа своих подданных. Вот и получается, что те племена, на которые учёные делают ставку, как на ранних славян, как ни крути, не могут быть никем, кроме зависимого от гуннов населения, низов кочевого сообщества, проще говоря, степных рабов.

– Понятное дело, Холмс, признавать такой расклад славистам очень не хочется. Однако, думаю, смущает их не только сам факт подневольного положения пеньковцев и корчакцев по отношению к свирепым пришельцам. Полагаю, их в принципе не устраивает и то обстоятельство, что земледельцев украинской лесостепи гуннского времени кочевники собирали из самых разнородных компонентов, чуть ли не с бору по сосенке. Ведь учёным очень хотелось объявить предками всех славян этнически чистое племя, ни с кем не смешанное. Вот они и шарили по дебрям Поднепровья в тщетных поисках такового.

– Напрасное занятие! Вторжение гуннов на Восток Европы подняло настоящую миграционную бурю, полностью перекроив этническую карту региона, тщательным образом взболтав здешние население и превратив его в своеобразный коктейль народов. Так что разыскивать тут после ухода кочевников нечто чистое и несмешанное могут лишь очень наивные люди. В разгар жаркого лета поздно вспоминать прошлогодний снег, Уотсон. Хаос, воцарившийся в Скифии с самого начала нашествия, бегство в разные стороны огромных масс людей в тщетной попытке спастись от этого ужаса, последующая зачистка лесной зоны кочевниками и принудительное переселение тех, кто остался, на новые места, поближе к степям Причерноморья, сделали сообщества постгуннской эпохи весьма разношерстными по составу. Ни пеньковская, ни даже корчакская культуры, а уж, тем более, прикарпатские образования, не могли похвастать тем, что сложились на базе одного какого-либо этноса. Скорее, этих людей можно назвать сборищем беженцев и вынужденных переселенцев. Разумеется, на Северо-востоке, поближе к лесным массивам Поднепровья, балтское начало проявляло себя ярче, чем готское. И, напротив, в низовьях Дуная и в окрестностях Карпат значимей оказывались многочисленные германские элементы. Но и там и там, Уотсон, мы имеем дело с невообразимой смесью племён. Кроме того, жизнь восточноевропейских аборигенов после ухода гуннов начинается как бы с чистого листа. Они уже не помнят – кем были их предки, забыли свои прежние имена, не слишком понимают, как их теперь следует называть. Впрочем, будет ошибкой считать этих людей полноценными славянами. Это всего лишь осколки, буквально, ошмётки прежнего населения Готии и прилегающей к ней лесной полосы, которым ещё только предстоит данным народом стать. Перед нами, Уотсон, лишь заготовки или, если хотите, полуфабрикаты для образования нового этноса. Ни анты, ни склавины, ни прочие их современники – ещё не славяне. Поскольку у них пока нет для этого главного – общего языка, имени и, разумеется, единого самосознания.

Готские беженцы на другой стороне Дуная
Готские беженцы на другой стороне Дуная
 

– То есть, вы полагаете, что к моменту ухода гуннов славянский язык ещё не сложился? Однако, Холмс, если прав Марк Щукин, допустивший, что он мог возникнуть на окраине балтской зоны под воздействием неизвестного наречия, то почему бы нам, в свою очередь, не предположить, что зарождение нового диалекта, столь маловероятное в лесах Поднепровья и в болотах Припяти, свершилось именно в ту эпоху, когда кочевники вытащили балтские племена из привычных тем дебрей и расселили на равнинах Украины? В самом деле, Шерлок, ведь эта версия всё расставляет на свои места! Тогда становится ясным, отчего архаичные славянские топонимы находятся не в лесной зоне, а гораздо южнее, почти в степи. Да и роль второго предка славянской речи подходит, скорее, не бастарнскому, а гуннскому языку. Хотя о последнем нам мало что известно, но явились его носители с территории Великой степи, а не из пределов Центральной Европы. Вектор именно тот, что нужен, чтобы из балтов сделать славян. Многие исследователи обоснованно считают гуннскую речь индоевропейской. Известно, что восточногерманские племена, побывавшие в зависимости от степняков – готы, гепиды, вандалы, герулы – активно заимствовали лексику своих повелителей. Будь грозные кочевники по языку собратьями тюрок или монголов, следы алтайского влияния проявились бы в речи многих европейцев. Но этого нет и в помине. Следовательно, гунны, вероятнее всего, говорили на неком неизвестном индоевропейском наречии, отдалённо родственном индоиранским языкам. А ведь это именно то, что требуется для наших поисков! Кроме того, благодаря Иордану, нам известно одно-единственное достоверно гуннское слово – "страва". Так грозные завоеватели именовали погребальное пиршество на могиле Аттилы. И практически с тем же смыслом оно встречается во всех славянских языках, где означает "поминальную пищу". Разве этот красноречивый факт не подталкивает нас к предположению, что именно гуннский язык стал тем неизвестным компонентом, что сделал из балтской речи – славянскую?

– Конечно, Уотсон, чертовски соблазнительно всю разницу в языках балтов и славян списать за счёт гуннов. Это, к тому же, весьма удобно, поскольку данный язык никому не известен и мы можем смело воображать о его особенностях всё, что нам заблагорассудится. Не правда ли, доктор? Не смущайтесь, должен признать, что ваша версия выглядит даже несколько правдоподобней балто-бастарнского гибрида Марка Щукина, возникшего, якобы, в дебрях Поднепровья. Соглашусь и с тем соображением, что пока лесные обитатели оставались в родных краях, да ещё в окружении балтских народов, их практически невозможно было заставить отречься от родной речи. Но вырванные из привычной среды и насильно перемещённые гуннами на украинские равнины, они оказывались принципиально в иной ситуации, поскольку, вне всяких сомнений, были обречены на языковые контакты с иноземцами. Ведь этим людям надлежало хоть как-то объясняться со своими господами, которые, в свою очередь, требовали неукоснительного выполнения приказов. Таким образом, мы получаем идеальную площадку для формирования нового языка. Только боюсь, что в подобных условиях возникнуть мог лишь пиджин.

– А что это ещё за "зверь" такой, Холмс?

– Не пугайтесь, доктор, всё очень просто. Данным термином филологи называют упрощённые языки, слепленные на скорую руку, по принципу "моя твоя понимай", из двух и более неродственных наречий. Как правило, пиджины небогаты лексикой – от тысячи до полутора тысяч простейших слов. Там используются самые примитивные формы словообразования, элементарные способы построения предложений, практически отсутствуют сложные правила и какие-либо речевые законы. По сути – это не полноценный язык, а, скорее, экстренное средство межнационального общения, позволяющее хоть как-то преодолеть пропасть полного взаимонепонимания. Те, кто его используют, знают наряду с ним и родной язык. И как только острая необходимость в таком своеобразном "костыле" отпадает, от него почти всегда тут же отказываются. Яркий пример пиджина – это речь, при помощи которой белые плантаторы изъясняются со своими чернокожими рабами где-нибудь в Латинской Америке или на Карибских островах. Основа такого "языка" – ломанный испанский или португальский.

– Насколько я вас понял, Холмс, вы полагаете, что нормальная речь не возникает в общении рабов и их хозяев? И всё, что могло сложиться во взаимодействии гуннских повелителей и балтских подданных – это убогий пиджин? Да и тот должен был умереть с уходом кочевников. А не бывает из этого правила каких-либо исключений? Разве нет случаев, когда речевой "костыль" переживает своих создателей и превращается в нечто более полноценное?

– Отчего же, такая ситуация вполне возможна. Порой пиджин дотягивает до так называемого креольского языка. Тогда он действительно становится почти нормальным наречием. Представьте себе, Уотсон, плантацию сахарного тростника где-нибудь на Барбадосе. На ней с утра до вечера под палящим солнцем в поте лица своего трудятся чернокожие рабы, привезённые из разных частей Африки, которые с трудом понимают даже друг друга. Хозяева и надсмотрщики – испаноязычные европейцы. На базе примитивной испанской лексики и отдельных африканских слов здесь возникает простейший пиджин. С этим, надеюсь, всё понятно? Но проходит пара-тройка десятилетий, подрастают дети чернокожих рабынь, в том числе и от белых господ, и новое поколение невольников начинает воспринимать местный "костыль" в качестве родной речи. Оно на нём думает и говорит, не зная ничего иного. Так, собственно, и возникает креольский язык. Как правило, он, впрочем, богаче первоначального пиджина, поскольку со временем хозяева и рабы начинают лучше понимать друг друга. Следующее поколение надсмотрщиков и невольников добавляет в речь всё новые слова и формы. Креольский язык, по сравнению с пиджином, даёт больше возможностей для нормального общения. Поэтому он полностью вытесняет прежние африканские наречия. Обитатели плантации вскоре их начисто забывают. Однако, даже тогда язык самих плантаторов – в данном случае испанский – всё равно воспринимается как престижный, а креольский, напротив, остаётся уделом невольников, а, следовательно, в глазах обитателей плантации он мало привлекателен. Поэтому сами креолы всеми правдами и неправдами пытаются выучить испанский. Для них это – как пропуск в верхи общества. На острове идёт ползучий процесс декреолизации. То есть, язык низов постепенно сближается с наречием колонистов. И если ничего не менять, то в один прекрасный день все островитяне заговорят на чистом испанском языке. Убогий пиджин через стадию креольского языка дорастёт, наконец, до той речи, к которой он всё время неуклонно стремился. Но, допустим, в некий момент времени, в самый разгар языкового процесса, господа внезапно куда-то исчезают. К примеру, случилась революция, и белые обитатели острова его срочно покинули. Тогда креольский язык, так и недоразвившийся до оригинального испанского, получает все шансы стать господствующим в данной местности. Ведь он оказывается единственным средством общения нового этноса – барбадосцев. Понимаете, Уотсон, к чёму я клоню? Креольский язык – это путник, застрявший на половине дороги от примитивного пиджина к господской речи, из ломанного варианта которой он, собственно, и появился.

– Но, Холмс, разве то, что вы мне сейчас рассказали, один в один не повторяет наш случай? В гуннскую эпоху на Востоке Европы возникают многочисленные невольничьи центры, считайте, те же самые плантации. На них трудятся рабы, говорящие на балтских языках, там же проживают их степные господа. И первые подчинялись вторым довольно короткий промежуток времени, явно недостаточный для того, чтобы полностью усвоить гуннскую речь. Самые первые невольничьи поселения возникают здесь не раньше начала V века. Ведь кочевники не сразу сообразили, что им делать с разбегающимся от них во все стороны населением. А уже к 454 году гунны терпят поражение у реки Недао, и в 469 году отрезанную голову последнего из сыновей Аттилы, решившего вторгнуться в пределы Империи – Денгизиха – выставляют на потеху публике в Константинополе. Самое позднее, в начале 80-х годов того же столетия эти некогда грозные завоеватели навсегда покидают Скифию, поскольку под 475 годом летописи замечают здесь булгарские племена. Всего лишь два поколения бывших лесных балтов пробыло в гуннской неволе. Затем они внезапно освободились. Булгары, которые пришли сюда после гуннов, во-первых, принесли новый язык, во-вторых, в связи со своей малочисленностью, не могли заменить собой грозных завоевателей. Вот и получается, что невольники к моменту избавления от гнёта кочевников находились как раз на стадии креольского языка. Их балто-гуннский гибрид в дальнейшем и стал основой славянской речи!

– Красивая теория, Уотсон, и мне искренне жаль, что я вынужден вас разочаровать –"нечистой силы" в вашем варианте скрывается не меньше, чем в версии Марка Щукина. Во-первых, взгляните на карты ранних пражских поселений V-VIII веков, составленные Валентином Седовым. Первая создана с упором на пеньковскую культуру. Вторая – на корчакскую.

Готские беженцы на другой стороне ДунаяГотские беженцы на другой стороне Дуная
 

Несложно заметить, что и там, и там мы имеем дело не с отдельными посёлками, равномерно разбросанными по всей зоне, а с некими сгустками поселений. Именно их археологи подчас именуют "варварскими королевствами" гуннской эпохи. Мы же с вами подозреваем в них банальные невольничьи центры, куда степные владыки согнали подвластное им население, дабы оно больше не разбегалось, но варило им сталь, растило хлеб и содержало скот. В данном случае для нас важна не сама полемика о природе этих образований, а то бесспорное обстоятельство, что эти скопления оторваны друг от друга, они не составляют единого целого, но дробятся на ряд вполне автономных формирований, как их при этом не назови – "плантацией" или "королевством".

– Вы хотите сказать, Холмс, что у гуннов, образно говоря, вместо одной сплошной "латифундии" было множество отдельных "поместий"?

– Вот именно, друг мой. Продолжая ваш ассоциативный ряд, можно выразить ту же мысль следующим образом: на просторах Восточной Европы в то время был не один рабовладельческий остров Барбадос, а целый архипелаг подобных колоний. Этот факт мы должны держать в уме, рассуждая о возможностях сложения здесь нового языка.

– Вы намекаете на то, Шерлок, что в каждом из них должен был сложиться свой диалект?

– Совершенно верно, доктор. Причём далеко не обязательно, что невольники всюду говорили по-балтски. На первом этапе, то есть, сразу после прихода гуннов, как мне представляется, почти повсеместно в Скифии звучали восточногерманские наречия. И только с 30-40 годов V века, когда в обозе гуннов многие германские племена: остготы, гепиды, герулы и прочие переместились за Карпатские горы, на Средний Дунай, в данном регионе, несомненно, усилилось влияние балтского языка. На место тех, кто со своими князьями уходил в сторону будущих Гепидии и Лангобардии, кочевники, вероятно, пригоняли новые партии людей из зоны Верхнего Поднепровья. Однако, летописи упоминают германские племена ангискиров и бардоров, которые сохраняли преданность сыновьям Аттилы даже после их поражения от гепидов. Археологи наблюдают приток вещей "дунайской традиции" в Поднепровье именно во второй половине V столетия, когда по данным летописей сюда вынуждены были бежать поздние гунны и их вассалы. Мишель Казанский полагает, что ветром, занёсшим дунайскую моду в здешние края "могло быть отступление гуннов и их германских и негерманских союзников на восток, на Днепр, после разгрома на Дунае". Посмотрите, на его карту, Уотсон, и вы легко убедитесь, что спасались потомки Аттилы и их сторонники непосредственно на той территории, где складывались корчакцы, пеньковцы и колочинцы.

Готские беженцы на другой стороне Дуная
 

– Вы хотите сказать, Холмс, что Карпатские горы нельзя рассматривать в качестве этнического порубежья: к Западу – германцы, к Востоку – балты, будущие славяне?

– Совершенно верно, Уотсон. Скорее это была политическая граница. Во внутреннюю котловину Карпатских гор, под покровительство гепидов и остготов, хлынули те народы, которые желали поскорее избавиться от ига кочевников. Напротив, на Восток от данного хребта подались те, кто оставался в орбите влияния гуннов. Своего рода миграционные качели "Днепр-Дунай" остановились только после того, как наследники Аттилы навсегда покинули Скифию. Поэтому я весьма осторожно подходил бы к вопросу о том, где на Востоке Европы заканчивалось влияние германских языков и начиналась балтская зона. В ареале антов с известной долей вероятности речь лесных племён могла звучать лишь на берегах Дона, Сейма, Днепра, максимум Южного Буга, а на Днестре, несомненно, должен был доминировать готский или вандальский язык. Сложную картину являло собой и будущее корчакское сообщество. Скорее всего, эти люди звали себя дулебами. А значит, германская речь также была им отнюдь не чужда.

– Простите меня, Холмс, но я не всегда поспеваю за полётом вашей мысли. Во-первых, почему вы считаете, что корчакцы звали себя таким странным именем. Во-вторых, какое это отношение имеет к германским языкам?

– Извините, Уотсон, постараюсь объяснить подробней. Историки давно заприметили, что среди всех средневековых славянских этнонимов чуть ли не самым распространённым является имя "дулебы". Оно встречалось как у восточных, так и у западных и южных собратьев, упоминается даже в древнерусской "Повести временных лет". Небезызвестный нам Валентин Седов обнаружил этнонимы с корнем "дулеб" на Волыни, в Чехии, на Верхней Драве, на Среднем Дунае между озером Балатон и рекой Мурса, словом, в самых разных местах зоны обширной славянской колонизации. При этом, как пишет российский академик: "Все эти группы дулебов, как показывают археологические материалы, восходят к праго-корчаковскому культурно-племенному кругу". Учёный приходит к вполне обоснованному выводу, что значительная часть корчакцев считала себя дулебами. И центр дулебского сообщества, по его мнению, располагался на Волыни. По секрету скажу вам, Уотсон, историки давно бы признали дулебами все корчакские племена, поскольку это вполне соответствует исторической истине, если бы не два очевидных обстоятельства. Во-первых, как известно, слависты тщились доказать, что эти люди звали себя непосредственно "славянами", хотя никаких свидетельств к тому у них, разумеется, не было. Но им всегда хотелось показать местные истоки византийского этнонима "склавины". Ведь, если пеньковцы были антами, с чем не поспоришь, а корчакцы – дулебами, что тоже весьма вероятно, то кто же тогда на Востоке Европы носил то имя, от которого, якобы, византийцы произвели свой знаменитый этноним? Вот эту почётную миссию и возлагали на праго-корчакцев. Во-вторых, как установил лингвист Олег Трубачёв, само название "дулеб" происходит от германского выражения "daudlaiba", что означает "наследство умершего". И славистов подобная родословная племенного имени праго-корчакских племён всерьёз насторожила. Как это!? Те, кого они считали главным истоком всех славян, именуют себя на германский манер? Признать такой факт было выше их сил.

– И всё же странное прозвище для народа. Вы не находите, Шерлок?

– Ничуть. Мы ведь столкнулись с племенем смешанного происхождения, не так ли? Вдобавок, как я уже не раз отмечал, после тяжкой гуннской неволи эти люди не помнили своего прошлого. Их спрашивали: кто вы? И они отвечали: мы потомки своих предков – "наследники умерших" – "дулебы". А что ещё они могли о себе рассказать? Впрочем, для нас в данном вопросе важнее всего то, что и в корчакской зоне, её историки отчего-то считают более однородной, чем пеньковскую, хотя, с моей точки зрения – совершенно напрасно, даже там – отчётливо проявляется германское влияние. Как видите, Уотсон, в гуннское время на Востоке Европы наблюдалась очевидная разноголосица языков. И германские наречия серьёзно конкурировали здесь с балтскими. Кроме того, в ту эпоху на просторах Украины находился не один очаг лингвогенеза, а множество таковых. Фактически, в каждом из "сгустков поселений" или "варварских королевств" шли вполне самостоятельные языковые процессы, и не везде балтская речь доминировала даже среди невольников.

– Зато у повелителей повсюду звучал один и той же язык – гуннский. Значит, было достаточно хотя бы одного очага, где невольники преимущественно говорили по-балтски, чтобы запустился механизм создания славянской речи. Ведь так?

– Думаю, вы слегка упрощаете общую картину, Уотсон. Дело в том, что гунны, по крайней мере в начале своей эпохи, сами не жили в тех невольничьих центрах, что возникли в эту пору на Востоке Европы. Именно данное обстоятельство и позволило отдельным археологам утверждать, что славяне с кочевниками никогда не пересекались. Всё дело в том, доктор, что Гуннская империя строилась по принципам Скифского царства. Господствующее племя кочевало отдельно от своих подданных. Грозные завоевателя не желали нисходить до таких мелочей, как непосредственное управление хозяйством. Они полагали лишь войну единственным достойным их занятием. Поэтому контролировали невольников подвластные царскому племени народы. У скифов – это были потомки побежденных киммерийцев, у соплеменников Аттилы – готы, гепиды, вандалы, сарматы и прочие. Держава кочевников по структуре напоминала трёхступенчатую пирамиду. Наверху – степные повелители. Абсолютные цари. Если хотите – владельцы плантаций. Ступенькой ниже – те воины, которых они победили. Готы, гепиды, сарматы, вандалы. В ряду наших ассоциаций можно считать их надсмотрщиками на этих плантациях. И в самом низу – безоружные земледельцы и ремесленники, подневольное население, плантационные рабы. Таким образом, гунны сами напрямую с последними не общались, но управляли массой подданных при помощи гото-аланской знати, поступившей к ним на службу. Могильники этих людей, наряду с пеньковскими и корчакскими древностями, археологи обнаруживают на территории антов и дулебов. В них покоятся князья и воины, погребённые по сарматским и германским обычаям. Что и позволило некоторым специалистам рассуждать о наличии здесь "варварских королевств". Конечно, прежняя элита, перешедшая на сторону кочевников, старалась во всём подражать своим новым повелителям. И одевалась они, как степняки, и схожим оружием пользовались, да и на гуннскую речь порой не прочь были перейти. Но парадокс заключается ещё и в том, что сами гунны, особенно в период Аттилы и его сыновей, уже практически не отличимы от германцев. Они носят одни и те же мечи, шлемы и украшения, пользуются типично германскими фибулами, у них единая мода с той варварской знатью, что им служит. И судя по впечатлениям византийского посла Приска Панийского, даже при дворе Аттилы наряду с гуннской звучала речь и его подданных. Как пишет дипломат: "Скифы, будучи сборищем разных народов, сверх своего языка варварского, охотно употребляют язык гуннов или готов или авсониев (латынь)". Вероятно, ситуация к Востоку от Карпат ненамного отличалась от того положения дел, что засвидетельствовал Приск для ставки степного императора. Вся разница, должно быть, заключалась в том, что с этой стороны Карпат меньше слышалась латынь, и больше – балтские наречия. Однако, звуки готского языка раздавались здесь не менее часто, чем гуннского, раз их без стеснения употребляли даже при дворе Аттилы.

– Если я вас правильно понял, Холмс, вы считаете, что правящие круги невольничьих центров Восточной Европы того времени изъяснялись не только по-гуннски, но и на родных наречиях, а по происхождению эти люди чаще всего были из германцев и сармат? Но тогда какая же речь звучала в тогдашней Скифии?

– В том-то и дело, Уотсон, что здесь происходило настоящее "вавилонское смешение" языков и народов. Если тут даже складывались отдельные пиджины, то они, безусловно, не могли походить друг на друга. Представьте, доктор, два разных "королевства". Одно, к примеру, на Волыни, другое – в районе Киева. В первом – основу подневольного населения составляют бывшие гепиды, слегка разбавленные вандалами с Вислы и лесными балтами с Севера, из района Припяти и зоны штриховиков. А надзирать над ними кочевники поставили остготского князя с его дружиной. Во втором случае – большинство невольников представляют собой венедов киевской культуры с некоторым добавлением вандалов и северных балтов. Но управлять этим центром поручили аланскому вождю с его всадниками. Есть ли хоть малейший шанс, что и там, и тут мог возникнуть одинаковый язык?

– Думаю, вряд ли...

– То-то и оно. Между тем, в недалёком будущем оба пятна сольются в единую праго-корчакскую культуру. В таких условиях пиджины, даже если они кое-где и возникали, тут же должны были умереть, уступив место привычным полноценным языкам. Вдобавок, пестрота этнической и языковой ситуации на Востоке Европы усугублялась ещё и тем обстоятельством, что гунны, опасаясь сепаратизма своих "надсмотрщиков", всё время перебрасывали их гарнизоны с места на место. Они попросту не давали варварским князькам нигде пустить глубокие корни. Сегодня он управляет "королевством" на Волыни, завтра занимается зачисткой лесной зоны в Поднепровье, потом перемещает подданных с Днепра за Карпаты, затем воюет под знамёнами Аттилы где-то на территории Галлии. Даже невольников кочевники порой перебрасывали вслед за собою на тысячи километров, с Северного Причерноморья в Среднее Подунавье и обратно. А уж варварские гарнизоны и того более – тасовали, как карточную колоду, практически непрерывно. После поражения у Недао большинство германских князьков, наверняка, перебежало на сторону победителей-гепидов. И гуннам пришлось срочно искать им замену. В это время они, вероятно, уже сами управляют невольниками, не доверяя посредникам. Так что это была чрезвычайно динамичная эпоха, Уотсон. Однако, "ахиллесова пята" вашей версии, друг мой, заключается отнюдь не в сложности тех языковых процессов, что протекали на территории Украины в гуннское время. Главная и неразрешимая проблема заключена в том, что славянская речь даже в принципе не могла возникнуть ни в качестве пиджина, ни в виде креольского языка. Это просто исключено.

– Но почему, Шерлок?

– По той очевидной причине, что славянский язык по своим конструктивным особенностям довольно сложен и не уступает в данных параметрах прочим индоевропейским наречиям. Причём часть речевых структур роднит славян с балтами. Из них отдельные находят соответствие в западнобалтских наречиях, например, в прусском, другие – в восточнобалтских: литовском и латышском. Однако, почти половина конструкций, имеющихся в славянской речи, начисто отсутствует в балтском мире, хотя есть у них отдельные индоевропейские аналоги. Поэтому и возникла версия, что славянский язык имеет гибридное происхождение. Гипотетически это выглядит следующим образом: народ, скажем, носитель южного лесного балтского языка, одинаково далёкого и от восточных и от западных родственников, оставил половину структур из родной речи, а другую взял из некого неустановленного пока индоевропейского наречия степного происхождения. При этом создатели нового диалекта ничуть не упрощали конструкции балтской речи, не ломали они и формы неизвестного нам языка. Для этого они должны были в совершенстве владеть обоими. Понимаете, доктор? Именно такой вариант лингвисты называют "смешанным языком", он же "mixed language". Это третье наречие, созданное из двух изначальных, и оно ничуть не проще любого из родительских. Mixed language вы не за что ни отличите от любого иного полноценного языка, особенно, если вам неизвестны его исходные компоненты. А речь креолов, как ни крути, навсегда останется лингвистическим "костылём", пусть даже основательно модернизированным. У креольских языков, не говоря уже о пиджинах, главными отличительными особенностями являются упрощённая грамматика, фонетика и орфография. И за основу там берётся речь господ, а не невольников. А у нас ситуация фифти-фифти. И никаких упрощений! Таким образом, доктор, всё что могло возникнуть внутри "варварских королевств" – это ломаный вариант гуннского языка или даже гунно-готского микса. Славянская речь отличается от подобного "костыля", как дворец князя от землянки бедняка. Даже если представить её в качестве "mixed language", всё равно приходится признать, что она никак не могла зародится в отношениях "раб-хозяин". Слишком сложно устроено для этого славянское наречие. Его создателями не были простые невольники.

– А кто же тогда, чёрт возьми, мог это всё сконструировать, пусть даже чисто теоретически?

– Некий народ, занимающий промежуточное положение между условными "повелителями" и "рабами". При этом балтский язык, который в данном случае выступает, как "низший", менее престижный, для этих людей был родным. То есть, по происхождению "творцы", несомненно, являлись именно лесными балтами, Уотсон. Но они в совершенстве знали и второй, "господский" язык. Что, само по себе, подразумевает их довольно высокий статус. Причём, в отличии от креолов, которые стремятся овладеть речью своих хозяев, но лишены такой возможности, эти гипотетические создатели нового диалекта, напротив, вполне осознанно хотели себя от носителей наиболее престижной речи каким-то образом отделить. Но и с бывшими соплеменниками разговаривать на одном языке они не желали. Поэтому и принялись конструировать новую речь из двух им хорошо знакомых.

– Холмс, но всё, что мы знаем о гуннской эпохе, свидетельствует в пользу того, что роль "надсмотрщиков" для грозных кочевников исполняла германская и, в меньшей степени, сарматская элита. Вряд ли бы она снизошла до изучения балтских наречий.

– В том то всё и дело, Уотсон. Я бы нисколько не удивился, друг мой, если бы в эту эпоху возник некий гото-гуннский гибрид. Но между лесными балтами и степными владыками лежала настоящая пропасть. В этом плане правы те археологи, которые полагают, что грозные гунны почти не пересекались с будущими славянами. В какой-то степени это соответствует действительности. Ведь те, кто вскоре назовёт себя славянами, не являлись невольниками кочевников напрямую. Им досталась участь ещё хуже. Они были рабами их рабов. В гуннскую эпоху они занимали самую низшую ступень социальной пирамиды. А значит, если новый язык и сложился из двух наречий, балтского и неизвестного индоевропейского, то произошло это явно в другое время и в ином месте. На роль одного из родителей славянской речи грозные кочевники совершенно не годятся. Их взаимоотношения с лесными балтами оставляют в этом плане желать лучшего. Для создания же того гибрида, о котором мы рассуждаем, требовалась принципиально иная ситуация и другое историческое мгновенье. Нам нужен кто-то лучше гуннов, в том смысле, что связи этого народа с будущими славянами должны быть гораздо теснее и ближе.

загрузка...
Другие книги по данной тематике

Б. А. Тимощук (отв. ред.).
Древности славян и Руси

Игорь Фроянов.
Рабство и данничество у восточных славян

Иван Ляпушкин.
Славяне Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства

под ред. В.В. Фомина.
Варяго-Русский вопрос в историографии
e-mail: historylib@yandex.ru