3. Общественный строй

Нарисованную картину жизни и быта славян Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства нельзя будет считать законченной, если не будет дан ответ еще на один вопрос — каков же был общественный строй у славян этой поры.
Тема эта неоднократно была предметом исследования, но, к сожалению, отсутствие письменных источников и плохая изученность достоверно славянских археологических памятников не позволили исследователям воссоздать отчетливой картины этой стороны славянской жизни. Преодолеть это обстоятельство пока невозможно. Хотя количество археологических источников и значительно увеличилось, изученность их по-прежнему остается недостаточной. Поэтому и в нашей работе общественный строй славянского общества также не получит развернутой характеристики.
Первые, весьма краткие известия об общественном строе славян времени до образования Древнерусского государства мы находим у византийских писателей, историков и хронистов VI—VII вв. Хотя они относятся к более ранней поре, чем интересующее нас время, и характеризуют славян области Подунавья, а не Восточной Европы, тем не менее они заслуживают тщательного изучения. Отправляясь от них, нам легче понять как картину жизни славян Восточной Европы, являющихся ветвью славянского мира в целом, так и существующие в нашей литературе представления об общественном строе славян Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства, поскольку в основе последних лежат материалы, относящиеся преимущественно к антскому обществу. Больше того, многие исследователи просто переносят характеристику общественного строя антов (VI — VII вв.) на общественный строй славян Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства.
Вот что мы находим у византийцев по этому вопросу: «Эти племена, славяне и анты, — пишет Прокопий, — не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве (демократии) и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим».¹

Эта общая характеристика общественного строя славян (склавинов и антов) дополняется рядом частностей. Из описаний нападений славян на Византию мы узнаем, что у них имелись племенные вожди, правители (Ардагаст, Мусокий, Пирагаст). Некоторые из них, как например Мусокий, именуются рексами, т. е. царями. О наличии предводителей в виде рексов говорит и Маврикий: «Если среди них много предводителей и нет между ними согласия, не глупо некоторых из них привлечь на свою сторону речами или подарками, особенно тех, которые находятся поблизости от наших границ, и нападать на других, чтобы не все прониклись (к нам) враждой или не стали бы под власть одного вождя».²
Византийцы отмечают в составе славянского общества и наличие рабов. Правда, рабство это, судя по сообщениям, развито довольно слабо. «Находящихся у них в плену, — сообщает Маврикий, — они не держат в рабстве, как прочие племена, в течение неограниченного времени, но ограничивая (срок рабства) определенным временем, предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси или остаться там (где они находятся) на положении свободных и друзей?»³
О наличии рабов у славян говорит Менандр и другие историки. Существенно, однако, отметить, что и такой вид рабства у славян возник, судя по данным источников, очевидно, лишь в результате движения славян на Балканы. Вот что мы находим но этому поводу у Прокопия: «...Так сначала славяне уничтожали всех встречающихся им жителей. Теперь же они. . ., как бы упившись морем крови, стали [с этого времени] некоторых из попадавшихся им брать в плен, и поэтому все уходили домой, уводя с собой многие десятки тысяч пленных».⁴
Из сообщений Прокопия можно сделать и еще одно важное заключение о том, что рабом у славян мог стать лишь человек, принадлежащий к другому племени.⁵
Основываясь на этих данных, большая часть исследователей делает (вывод, что общественный строй славян антского времени (VI—VII вв.) следует рассматривать как высшую ступень варварства периода военной демократии. Суть этого строя наиболее полно была показана Л. Морганом на материалах Греции героического периода и Рима эпохи царей. Большое сходство с Грецией и Римом Л. Морган находит и в строе германцев эпохи Тацита. Как и в Греции и Риме, управление германским народом находится в руках трех властей: совета вождей, народного собрания и «военачальника», причем «верховная власть» принадлежит народу в лице народного собрания.
По сути дела ту же картину мы наблюдаем и у славян антской поры. И у них верховная власть принадлежит народу в лице народного собрания, о котором говорит Прокопий, есть вожди (рексы), и, по-видимому, совет вождей, на что косвенно намекает Маврикий.⁶
С нашей точки зрения, такая оценка общественного строя славян антской поры как первобытного на стадии военной демократии вполне правдоподобна, ибо, как нам кажется, она основывается на довольно ясных свидетельствах современников. Однако принимая это положение, мы не можем согласиться с тем, «что «военную демократию» у славян Прокопий видел не в начальной стадии ее существования, а в конечной»,— как думают некоторые исследователи.⁷ Анализ письменных источников и археологических данных позволяют утверждать, что славяне этой поры находились у истоков военной демократии, а не у ее конца.
Но наряду с этим взглядом существует и другой, согласно которому антское общество VI—VII вв. есть общество классовое с политическим строем в форме дофеодального государства.⁸ Выводы эти, несомненно, ошибочны и приняты быть не могут. Сторонники их псходят в своих построениях из таких положений, достоверность которых, мягко выражаясь, более чем сомнительна. Так, утверждается, что анты — «потомки скифов-пахарей», а так как последние в своем развитии достигли ступени военной демократии, то, по мысли этих исследователей, «... эпоха антская, следовательно, должна представлять собою более высокую стадию развития, т. е. племена, бывшие потомками скифовнпахарей, очевидно, должны были стоять на стадии перехода к классовому обществу».⁹
Для обоснования этих выводов используются также такие источники (преимущественно археологические памятники), которые одни по времени, другие по существу к славянскому обществу антской поры (VI — VII вв.) никакого отношения не имеют. Мы имеем в виду богатые «клады» VI—VII вв.; поселения и могильники культуры черняховского типа и другие, им подобные, время бытования которых не выходит за рамки III—конца IV в. Но именно на основе этих памятников воссоздается и классовая структура антского общества, и экономический быт славян-антов VI—VII вв., характеризуемый высоким уровнем земледелия, отделившимся ремеслом, наличием товарно-денежных отношений с широко развитой как внешней, так и внутренней торговлей с помощью металлической чеканной монеты и т. д.¹⁰ Большое (место в обосновании этого взгляда занимают и известия письменных источников о наличии в антской среде общественной верхушки-князей, вельмож к т. д.¹¹
Прежде всего несколько замечаний о «князьях» (рексах) антского общества, которых исследователи пытаются возвести в ранг политических властителей (монархов), утверждая что «власть князей (рексов) не ограничивалась военными функциями, что она носила и политический характер». Об этом, по их мнению, «свидетельствует выделение в то время дружины, вооруженная сила которой была противопоставлена не только внешнему врагу, но и в какой-то мере остальному, невооруженному населению».¹² Спорить по этому вопросу трудно. Исследователи не располагают достаточными письменными свидетельствами. Считаем, однако, что ответ на этот вопрос, сформулированный еще Л. Морганом, близок к истине. «Назвать его (рекса, — И. Л.) царем в том смысле, какой обязательно принадлежит данному термину, значит исказить демократическое правление, к которому принадлежал реке, и те учреждения, на которых эта должность основывалась. Форма правления, при которой возникли реке и базилевс, непосредственно связана с родовыми учреждениями, она исчезла после падения родового общества».¹³

С вопросом о князьях (рексах) как общественной верхушке, захватившей политическую власть в свои руки, связан и вопрос о дружинной знати, поддерживающей эту власть. По мнению сторонников, утверждающих государственный характер антского общества, наличие в нем дружинной знати может быть подтверждено тем, что рядовое население не было вооружено, о чем, по их мнению, можно судить по отсутствию оружия в массовых могильниках. Но так как жизнь антского общества протекала все время в войнах, а воевать без оружия было невозможно, то исследователи и полагают, что «носителями оружия являлось... не все население, а только часть его, а именно выделявшаяся в то время дружинная знать...»,¹⁴ что, по их мнению, подтверждается наличием оружия в могильниках Поднестровья и Среднего Поднепровья (Ромашки и Талалаевка), которые они называют дружинными, а также богатыми «кладами». Что же это за дружинные могильники?
Памятники Поднестровья, на которые ссылаются исследователи, относятся к римскому времени, не позже III в., и никакого отношения к антскому обществу VI—VII в. не имеют.¹⁵ Труднее сказать что-либо о Ромашках и Талалаевке, так как материалы из них, по заявлению исследователей, напечатаны не были. Правда, (позднее, в 1960 г., материалы Ромашковскаго могильника были опубликованы. Если исследователи имели их в виду, то и они к антскому времени имеют такое же отношение, как и материалы Поднестровья. В Ромашках раскопаны могилы культуры «полей погребений» черняховского типа и древнерусские курганы. Среди могильного инвентаря действительно имеется оружие: ¹⁶ наконечники стрел (2 железных и 1 бронзовый) и 1 наконечник дротика (железный). Некоторые вещи из этих раскопок, в том числе дротик и наконечник стрелы, оказались беспаспортными. Не исключено, что они происходят из древнерусских курганов. Но даже если они связаны с могильником «полей погребений», то и тогда их нельзя будет использовать для обоснования существования дружинной знати антского общества, так как они относятся к совершенно другой поре — III—IV вв.

Некоторые исследователи ссылаются в этом вопросе на материалы Ново-Покровских погребений (близ Чугуева, на Северском Донце). Погребения эти относятся к памятникам салтово-маяцкого крута (в широком понимании этого термина) и к славянокому (антскому) миру также никакого отношения не имеют.¹⁷
Иное дело, конечно, так называемые клады конца VI—VII в., такие как Перещепинский, Вознесенский, Глодоский, Зачепшшвский (Ново-Сенжарский) и некоторые другие, им подобные. Их содержимое свидетельствует о том, что они не могли быть оставлены рядовыми членами общества и несомненно принадлежали какой-то знати. Однако что это за «клады», кем они оставлены, обоснованного ответа пока нет. Вопрос этот весьма сложный и вот почему. Большая часть этих «кладов» найдена случайно. В силу этого не всегда ясна обстановка, в какой найдены вещи. Нет уверенности и в юм, что все содержимое того или иного «клада» сохранилось, а это затрудняет определение — действительно ли это клад, как думают одни, или, может быть, погребение, как признают другие. К этому следует добавить, что настоящего источниковедческого анализа как отдельных вещей, так и «кладов» в целом пока не сделано, больше того, некоторые «клады» даже не опубликованы, и о них судят по случайным упоминаниям. Вполне естественно, что такое состояние источников представляет широкие возможности для интерпретации, в том числе и для зачисления их в древности, оставленные славянами-антами.
Впервые мысль о принадлежности «кладов» этого типа славянам на материалах М. Перещепина была высказана А. А. Бобринским. В докладе на Лондонском международном конгрессе историков в 1913 г. он говорил: «Перещепинский клад должен быть отнесен, судя по монетам и штемпелям, к концу VII в. ... История безмолвствует относительно того, что происходило в Южной России и близ Полтавы в VII в. после р. х. В Византии престол в эту эпоху был занят серией бессильных и развращенных монархов, поглощенных нескончаемой борьбой за сохранение власти и стяжавших себе печальную известность ужасными преступлениями. . . В течение всех этих царствований идет беспрерывная война с арабами и персами, наводнявшими империю с Востока. С севера же приходилось отбиваться от славян, аваров и других... Сколько денег стоили эти постоянные откупы от варваров, сколько крови пролито было в борьбе с ними. И с каждым годом разграбление становилось все хуже и хуже. Перещепинский клад представляет, весьма вероятно, картину большого разграбления такого рода.
«Можно себе представить какой-нибудь «почестен-пир» славянского вождя VII в. в его кочевом стане недалеко от Полтавы, когда на столах фигурировало все награбленное добро: византийские и восточные золотые и серебряные блюда и сосуды. ..
«Прошли годы, и перещепинским владыкам пришлось в свою очередь испытывать все ужасы страха перед победоносным врагом. Приходилось спасаться бегством. С востока надвигаются новые, еще более одичалые и сильные племена, и противостоять им нет возможности. И вот, в песчаных дюнах близ Полтавы славянский князь наскоро закапывает и упрятывает свои сокровища. И надо ему отдать справедливость — запрятал он их хорошо».¹⁸
В наши дни эту мысль разделяет ряд исследователей,¹⁹ невзирая на то что раскрытая в последние годы картина жизни второй половины I тысячелетия н. э. в южной полосе нашей страны, в том числе и славянского общества, не содержит данных для таких выводов. Да и сами «клады» в какой-то мере приоткрывают завесу над их происхождением.
Несмотря на плохую изученность «кладов», некоторые стороны их выступают довольно отчетливо. В свое время на это уже было обращено внимание Г. Ф. Корзухиной.²⁰ Во-первых, их территориальное размещение. Все они находятся в степной зоне или на границе степи и лесостепи. Правда, отдельные исследователи ухитряются разместить некоторые из них в пределах лесостепи, но это достигается лишь в силу неточности нанесения границы степи и лесостепи на участке между Днепром и г. Полтавою.²¹ Такое географическое размещение данных памятников весьма любопытно. Оно наталкивает на мысль, что население, оставившее их, едва ли могло быть оседлым, в том числе и славянским (антским). Как хорошо нам известно, славянский мир этой поры при своем расселении не переходил за границу лесостепи и степи.²² Вероятнее всего, это были кочевники.
Но с кочевническим миром эти «клады» связывает не только территориальное размещение. Внимание исследователей должен привлечь состав «кладов». Наряду с вещами (главным образом, из золота и серебра) явно византийского и восточного происхождения в них имеются вещи местного, причерноморского (преимущественно юго-восточного) круга. Это в основном изделия из железа, относящиеся к конскому снаряжению (удила, стремена, пряжки), вооружению (наконечники стрел, копий, сабли) и некоторые другие вещи, как например «мотыжки».²³ Аналогии им легко указать среди материалов юго-востока (Подонье, Северный Кавказ, Восточный Крым), причем там они иногда встречаются в комплексах с золотыми и серебряными вещами, подобными содержащимся в «кладах».²⁴ Все это хорошо известно исследователям, работающим над данным кругом вопросов и тем не менее в расчет не принимается.
Основным и единственным доводом в пользу славянской (антской) принадлежности приводится погребальный обряд — трупосожжение, при этом предполагается, что он был свойствен в эту пору только славянскому миру. Однако это далеко не так. Трупосожжение в I тысячелетии н. э. в южной полосе было широко распространено. Его мы находим в лесостепной и степной полосах у народов Северного Кавказа, в бассейне Дона, Днепра и далее на запад. При этом любопытно, что погребальный инвентарь, а иногда и характер погребальных сооружений такой же, как и встречаемый в комплексах с так называемыми кладами.²⁵ И больше того — этот обряд доживает в некоторых из этих районов, например в Прикубанье, до X в.²⁶
Конечно, можно предположить, что «клады» возникли (в результате походов славян за пределы своей родины. Но такое предположение нельзя признать реальным. Поскольку большая часть указанных «кладов» (Вознесенка, Зачепиловка, Глодосы), очевидно, все же связана с погребениями, то едва ли можно допустить, чтобы покойников с таким количеством материальных ценностей хоронили «на чужбине», на расстоянии 2—3 дней пути от родной земли. А главное, нам неизвестно ни одного подобного «клада» (погребения?) этого времени в границах территории, занятой славянами, где естественнее всего бы их ожидать, если бы они принадлежали славянам.
Вывод об отсутствии в антском обществе дружинного строя подтверждается и письменными свидетельствами. Вот что находим мы у Маврикия, оставившего описание военного быта варваров: «Пусть даже этих варваров много, но они не имеют военного строя и единого начальника; таковы славяне и анты, равно и другие варварские племена, не умеющие ни подчиняться, ни сражаться в строю».²⁷ И далее: «Не имея над собою главы и враждуя друг с другом, они не признают военного строя, не способны сражаться в правильной битве, показываться на открытых и ровных местах. . .».²⁸ Из этой характеристики Маврикия едва ли можно сделать заключение о наличии у славян-антов дружин, Вместе с тем Маврикия трудно заподозрить в искажении действительности как по неопытности, так и по предвзятости. Маврикий хорошо знал военное дело и прекрасно понимал, о чем идет речь при описании военного быта славян. Нельзя забывать и того, что он писал военное руководство, где объективная характеристика состояния военного дела у врага должна быть выдержана до предела.
И тем не менее, как известно, славяне побеждали не только в отдельных сражениях, но и сумели завоевать Балканский полуостров. В чем же тогда дело? Кто же у славян воевал?
Как уже отмечалось выше, сторонники государственности у антов считают, что народ (склавины и анты) не был вооружен. Основание этому они усматривают в отсутствии оружия в массовых погребальных памятниках антов. Но это утверждение покоится на двух ошибочных посылках. Во-первых, для доказательства используются археологические памятники культуры «полей погребений» черняховского типа, относящиеся к III—IV вв., т. е. не имеющие никакого отношения к антскому времени (VI—VII вв.), а во-вторых, в отсутствии оснований для утверждения, что если население было вооружено, то это вооружение обязательно должно было быть положено в могилу с умершим.
Византийские источники и археологические памятники этой поры содержат достаточно данных, чтобы разобраться в этом вопросе.

Но обратимся к фактам. Действительно ли славянский народ в VI—VII вв. побыл вооружен? Характеризуя славянский народ (склавинов и антов), а не дружину, в военном отношении, Маврикий пишет: «Каждый вооружен двумя небольшими копьями, некоторые имеют также щитыг прочные, но трудно переносимые (с места на место). Они пользуются также деревянными луками и небольшими стрелами, намоченными особым для стрел ядом, сильно действующим. . .».²⁹ Буквально то же самое мы находим и у Прокопия при характеристике опять-таки славян и антов в целом, а не дружины: «Вступая в битвы, большинство из них (славян и антов, — И. Л.) идет на врагов со щитами и дротиками в руках, панцирей же они никогда не надевают».³⁰ Во второй половине VI в. (582 г.) эта же черта был подмечена Иоанном Эфесским: «Они (славяне, — И. Л.) научились вести войну лучше, чем римляне; (и все же они) люди простые, которые не осмеливались показаться из лесов и степей и не знали, чго такое оружие, исключая двух или трех дротиков».³¹
Как видно из приведенных данных, свидетельства византийцев в данном вопросе довольно согласны. Все трое — и Прокопий, и Иоанн Эфесский, и Маврикий — утверждают одно и то же: славянский народ был вооружен. Эти отчетливые, неоднократно повторяющиеся свидетельства источников можно не заметить лишь сознательно.³²
От времени VI—VII вв. на территории, занимаемой склавинами и антами, как отмечали мы выше, сохранились и археологические памятники, оставленные несомненно теми племенами, о которых писали Прокопий, Иоанн Эфесский и Маврикий. В числе этих памятников есть и массовые могильники, но оружия в них нет. Значит ли это, что нам не следует доверять письменным свидетельствам о характере вооружения славян? Думаю, что нет. Оружие для славянского населения этой поры представляло большую ценность. Его берегли. Находясь все время в столкновениях с врагами, славяне не могли так легко расставаться с ним, зарывая вместе с покойником в землю. Следует при этом учитывать и то, что это не были воины-профессионалы, для которых оружие являлось символом их общественного положения.
Основываясь на приведенных данных, можно считать, что войну вело все взрослое славянское население, а не дружина, как полагают некоторые исследователи. Это подтверждается опять-таки письменными свидетельствами. Достаточно перелистать византийские источники, чтобы убедиться в этом.
Славяне, по свидетельству этих источников, двигались на Балканы «отрядами» или «толпами», насчитывающими не сотни, а тысячи человек. Чаще всего источники отмечают «огромные толпы славян», «большие отряды славян»,³³ а один раз, в царствование императора Тиверия-Константина, Менандр отметил проникновение на территорию империи «славянского народа в числе около 100 000 человек», опустошавшего Фракию и многие области.³⁴
Термин «толпа», применяемый византийцами, конечно, далеко не отражает истинного положения вещей. Несомненно, это не было профессиональное войско тина римского; тем не менее, как можно судить по свидетельству самих византийцев, эго был народ, хорошо знакомый с военным делом и имевший свою собственную тактику, соответствующую своим силам и средствам. Вот что узнаем мы от Маврикия о том, как воюют склавины и анты: «... Они (склавины и анты, — И. Л.) многочисленны, выносливы, легко переносят жар, холод, дождь, наготу, недостатки в пище. ..», «сражаться со своими врагами они любят в местах, поросших густым лесом, в теснинах, на обрывах; с выгодой для себя пользуются (засадами), внезапными атаками, хитростями, и днем и ночью, изобретая много (разнообразных) способов. Опытны они также и в переправе через реки, превосходя в этом отношении всех людей. Мужественно выдерживают они пребывание в воде, так что часто некоторые из числа остающихся дома, будучи застигнуты внезапным нападением, погружаются в пучину вод. При этом они держат во рту специально изготовленные большие, выдолбленные внутри камыши, доходящие до поверхности воды, а сами лежат навзничь на дне (реки), дышат с помощью их; ...Имея большую помощь в лесах, они направляются к ним, так как среди теснин они умеют отлично сражаться. Часто несомую добычу они бросают (как бы) под влиянием замешательства и бегут в леса, а затем, когда наступающие бросаются на добычу, они без труда поднимаются и наносят неприятелю вред. Все это они мастера делать разнообразными придумываемыми ими способами с целью заманить противника»³⁵

Данная Маврикием характеристика военного быта славян VI—VII вв. — не плод кабинетных выкладок; это краткое обобщение большого, конкретного материала, собранного византийцами при столкновениях со славянами. Об этом можно судить по дошедшим до нас описаниям Прокопия, Менандра и другим источникам. Большая часть побед, одержанных славянами как в небольших стычках, так и в крупных сражениях, явилась результатом применения славянами разработанных ими своих тактических приемов.³⁶
Но владея своей собственной тактикой, славяне одновременно, учась у своих врагов, совершенствовали свое военное дело. Об этом опять-таки красноречиво говорят источники. Описывая проникновение славян во второй половине VI в. в центр Балкан, Иоанн Эфесский отмечает: «Они (славяне, — И. Л.) научились вести войну лучше, чем римляне; (и все же они) люди простые, которые не осмеливались показаться из лесов и степей и не знали, что такое оружие, исключая двух или трех дротиков».³⁷

Все изложенное дает основание говорить о том, что войну с Византией славяне вели и выиграли не с помощью мифических дружин, как полагают некоторые исследователи, а силами и средствами всего хотя и плохо, но вооруженного народа, находившегося на высшей ступени варварства.³⁸
В отечественных источниках известия об общественном строе славян Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства относятся к позднему времени, рубежу XI—XII вв. В недатированных записях Повести временных лет летописец, рассказывая о расселении славян, попутно и к тому же весьма кратко говорит и о их общественном строе. Расселившиеся по Восточно-Европейской равнине «и прозвашася имены своими, вде сѣдше на котором мѣсть» — поляне, древляне, дреговичи, словене новгородские, полочане, кривичи, северяне, радимичи, вятичи, дулебы, бужане, хорваты, уличи и тиверцы, именуемые в литературе племенами, жили родами: «Полянам же живущим о собѣ и владеющим роды своим яже и до сея братия бяху Поляне и живяху кождо с родом своим на своих мѣстех, володѣюще кождо родом своим».³⁹ Что следует понимать под летописным родом и в каком соотношении эти роды находятся с так называемыми племенами, ответить невозможно, ибо словом «род» летописец, как видно из дальнейшего изложения, обозначает самые различные понятия: семью, родственников, совокупность поколений, происходящих от одного родоначальника, племя, народ и т. д.⁴⁰ Да и сам летописец едва ли представлял отчетливо, о какой организации идет речь. Более чем трехсотлетний промежуток времени, отделявший его от описываемых событий, известных ему, очевидно, из преданий, не мог сохранить их отчетливой картины.

При оценке этого сообщения исследователи наших дней не могли прийти к иному заключению, как только к тому, что содержание летописного рода не может быть сведено к научному пониманию этого термина как первичной ячейки первобытнообщинного строя.⁴¹
Источники не содержат прямых данных и для понимания тех групп славянства, которые исследователи именуют племенами. Как известно, летописец называет каждую из этих групп собственным именем — поляне, древляне, северяне, кривичи и т. д. — и почти ничего не говорит о том, что это за объединения.
Исследователи потратили много сил на то, чтобы разобраться в этом вопросе, однако единства во взглядах пока не достигнуто. Основная причина — отсутствие источников.
Мы не считаем нужным останавливаться на обзоре всего, что было сделано нашими предшественниками по этой теме, и коснемся лишь двух, с нашей точки зрения, наиболее существенных сторон: 1) о названиях племен и 2) о характере социальной организации их.
Вопрос о названии племен в литературе затрагивался не раз. Наиболее полно он разобран в работе С. М. Середонина. По его мнению, большая часть племен — это «местные названия XI в.». Однако если мы пристально присмотримся к славянскому миру в целом, а не только к славянским племенам Восточной Европы, то легко заметим, что многие из названий восточнославянских племен, такие как «поляне», «северяне», «дреговичи», «хорваты», «дулебы» и некоторые другие, имеют соответствия в названиях южных и западных славянских племен (хорваты — в Чехии, Польше, на Балканах; северяне — в Польше и на Балканах; дулебы — в Чехии; дреговичи — на Балканах, поляне — в Польше, и т. д.). Считаем, что эти совпадения не случайны. Очевидно, племена, имеющие одинаковые названия, в прошлом представляли единое целое. При расселении они расщеплялись, и отдельные части их попадали в разные места европейского материка, начинали новую жизнь под старым своим наименованием. Следовательно, многие так называемые племенные наименования славян Восточной Европы — не местные, и не XI в., как думает С. М. Середонин, а древние, возникшие еще до расселения славян, возможно, за пределами Восточной Европы.
Такое понимание происхождения одинаковых названий славянских племен в последнее время находит все более широкое признание.⁴² Если эта трактовка отражает истинное положение дел, то отсюда мы должны будем заключить, что в одинаковых названиях славянских племен Восточной и Центральной Европы, а танже и Балкан мы имеем еще одно свидетельство общности их происхождения.
О характере социальной организации полян, древлян, северян и других групп прямого ответа в источниках нет. Но это не значит, что летописец обошел его полным молчанием. Свое понимание их социального устройства, хотя и кратко, он изложил: «... И по сеи братьи, — говорит он, — почаша дѣржати род их княжение в Полях а в Деревлях свое, а Дрѣговичи свое, а Словѣне свое в Новѣгородѣ .. .»⁴³
В исторической литературе эти княжения получили наименование племенных. Социальная сущность их исследователями оценивается по-разному. Одни полагают,⁴⁴ что за племенными княжениями скрываются союзы племен, т. е. последний этап развития первобытнообщинных отношений, характеризуемый вторым общественным разделением труда (отделением ремесла от земледелия),⁴⁵ возникновением экономического неравенства, сложением классов, «княжение».⁴⁶
К счастью, в нашем распоряжении есгь археологические памятники той поры, с помощью которых можно попытаться уточнить, насколько верны те или иные предположения и догадки, делаемые исследователями. Правда, прямого ответа и в них не будет, но они содержат такие данные, которые косвенно смогут помочь полнее осветить данный вопрос.
Признание племенных княжений в качестве государственных образований естественно предполагает классовое общество с отчетливо выраженным экономическим неравенством; появление городов не только как административно-политических и религиозных пунктов, но и как центров ремесла и торговли; наличие вооруженных сил в виде дружины и других атрибутов, свойственных государству.
Обратимся к археологическим памятникам и посмотрим, какова действительность.
Большое место в исследовании вопроса о социальном облике общества славян Восточной Е(вропы накануне образования Древнерусского государства занимают могильные древности. Чаще всего останавливаются на материалах, относящихся к так называемым дружинным курганным могильникам IX— X вв. В них пытаются найти подтверждение не только наличию экономического неравенства в славянском обществе той поры, но и существованию княжеской военной дружины, опоры государственной власти. В качестве иллюстрации привлекается инвентарь курганов Киева, Чернигова, Смоленска (Гнездова) и других им подобных. Да, действительно, в могильниках этого типа при погребенных находят вещи, свидетельствующие о том, что имущественное неравенство среди населения, оставившего тот или иной могильник, было выражено довольно отчетливо. В них имеются погребения и рядового населения, и избранных, причем многие из последних несомненно были воинами-дружинниками. Однако анализ этих могильников показывает, что облик их более сложен, чем его рисуют.
Как известно, все исследователи, говоря об этих могильниках, называют их могильниками IX—X е., тем самым распространяя свойственные им черты на весь этот период.
А между тем дело обстоит далеко не так. Анализ киевского могильника, произведенный М. К. Каргером⁴⁷ и черниговского, произведенный В. А. Рыбаковым,⁴⁸ показывает, что все имеющиеся в этих могильниках богатые погребения относятся к X в. Богатых могил IX в. пока неизвестно.

«Изучение погребального инвентаря киевского некрополя, — пишет М. К. Каргер, — приводит к выводу, что наиболее богатые по составу инвентаря погребения, и в частности те, которые связаны с находками восточных и византийских монет, относятся ко времени от середины до конца X в. Данные для уточнения даты более древних погребений не столь определенны. Высказывалось правдоподобное предположение, что инвентарь более древних погребений был менее значителен количественно и не столь богат. Характерным образцом этой группы погребений является парное погребение в небольшом срубе, открытое нашими раскопками 1946 г. во дворе дома № 4 на Б. Житомирской ул. При погребенных не оказалось никаких богатых украшений. Дружинника-воина сопровождали лишь меч и колчан со стрелами».⁴⁹
Но и это более раннее погребение оказывается не таким древним. Автор относит его к началу X в.⁵⁰
Такая же картина имеет место и в Гнездовском могильнике,⁵¹ и в Шестовицком,⁵² и в Тимеревском⁵³ и др. Существенно отметить, что то же самое наблюдается не только в бассейне р. Днепра и к востоку от него, но и в юго-западных районах страны. Так, в большом курганном могильнике (общая площадь его около 6 га) близ городища Плиснеск из числа раскопанных курганов 6 оказались богатыми, и все они относятся по времени не ранее X в.⁵⁴
Таким образом, если курганы Киева, Чернигова, Гнездова и другие, подобным им, и отражают отчетливо выраженное экономическое неравенство и если среди них мы находим курганы дружинников-воинов, опору княжеской власти, то оба эти явления можно связать лишь с подкурганными захоронениями X ст. Даже если мы примем во внимание существующее мнение, что погребальный обряд отражает реальную жизнь с запозданием на 2—3 поколения, то и тогда мы можем распространить эти явления лишь до середины IX в., т. е. времени не ранее возникновения Древнерусского государства.

Для решения вопроса об экономическом неравенстве славянского населения Восточной Европы исследуемого нами времени привлекаются также клады восточных монет и смешанные монетно-вещевые клады. Обычно говоря об этой группе памятников, ее называют «многочисленной» и содержащей значительные богатства.⁵⁵ В действительности же приведенные нами в обзоре источников относящиеся к этому вопросу данные не могут подтвердить этого положения. Количество кладов VIII—первой половины IX в., найденных на территории Восточной Европы, занятой в это время славянами (а не всей Восточной Европы, как это иногда делается), невелико. Их насчитывается около двух десятков. Нельзя признать их и богатыми. По сравнению с «кладами» VI—VII вв. (типа Перещепина) они выглядят более чем скромно, особенно в вещевой своей части. Но главное все же не в этом — дело в том, что они найдены в большей своей части вне связи с какими-либо комплексами (местами поселений и могильников) и исследователю трудно решить, принадлежат ли они славянскому населению или каким-либо иноземным купцам. Особенно это касается кладов восточных монет, найденных в лесной зоне, где пока что совершенно неизвестны славянские поселения до IX в.
Но оставим эту по сути дела случайную группу памятников и попытаемся внимательней присмотреться к наиболее широко распространенным достоверно славянским древностям этой поры — остаткам поселений. О социальном облике поселений славян накануне образования Древнерусского государства в нашей литературе говорилось немало, однако специальному исследованию этот вопрос не подвергался. В большей своей части его касались попутно, в связи с характеристикой исторического процесса Древней Руси в целом⁵⁶ или же при исследовании остатков отдельных древних поселений (городищ и селищ).
В наши дни существуют две точки зрения на социальный облик славянских поселений VIII—IX вв. По мнению одних, города как центры ремесла и торговли, а тем самым и деревни возникают в славянском обществе Восточной Европы на рубеже IX— X вв.⁵⁷ А другие считают, что уже в VIII— IX вв Киев, Смоленск, Новгород и некоторые другие поселения существовали как города.⁵⁸ К числу городов конца I тысячелетия относят Ладогу (начиная чуть не с VII в.), Полоцк, Псков.⁵⁹ Чем обосновывается последнее заключение? Да по существу ничем. Ни один из названных пунктов не содержит археологических данных, в какой-либо мере свидетельствующих о его торгово-ремесленном характере. Больше того, некоторые из этих поселений, как например Смоленск и Новгород, не только не со-. держат данных для признания их в это время городами, но в них до сего времени не найдены культурные отложения ранее X в. вообще, в силу чего остается неизвестным даже их местоположение до X в.,⁶⁰ хотя, судя по письменным источникам, в IX в. они уже существовали не только как населенные пункты, но и как города.⁶¹ Правда, следует учитывать, что летописный «город», или «град», — понятие довольно расплывчатое.
Оно далеко не совпадает с нашим пониманием города как центра ремесла и торговли. Чаще всего летописец, говоря о городе, имеет в виду не социальный облик поселения, а лишь то, что поселение огорожено. Градом именуется, например, Киев, построенный братьями Кием, Щеком и Хоривом, который, конечно, не был ни ремесленным, ни торговым центром.
Часть из перечисленных пунктов (городов), как например Киев, Чернигов, Полоцк и др., в VIII—IX вв. были уже заселены славянами и, больше того, некоторые из них были укреплены валами, рвами и, очевидно, деревянными оградами.⁶² Однако ни на одном из этих поселений не найдено материалов, свидетельствующих о том, что в это время они были средоточием ремесла и торговли. Они мало чем выделялись из числа многих других поселений этой поры.⁶³ Во всяком случае пока что неизвестно ни одного поселения VIII—IX вв., подвергавшегося раскопкам, где были бы найдены такие данные, которые позволили бы его исследователю выделить это поселение из общей массы и обосновать принадлежность его к поселениям городского типа. О Новгороде и Смоленске мы уже говорили выше. Нет таких данных и о Киеве. В двухтомной монографии М. К. Каргера хотя прямо и не сказано, что город возникает в X в., но весь ход изложения говорит об этом. Автор неоднократно на всем протяжении работы подчеркивает, что киевские городища VIII— X вв. (на Андреевской горе, на горе под Иорданской церковью и на горе Киселевке) есть лишь предыстория Киева как города. «Остатки поселения IX—X вв., обнаруженные в 1940 г. на Киселевке, — пишет М. К. Каргер, — несмотря на незначительность их, представляют огромный интерес для изучения древнейшей истории Киева. Наряду с городищем тош же времени на Андреевской горе, остатки которого детально охарактеризованы выше, и ныне полностью разрушившимся городищем на Щековице, городище, расположенное на неприступной в древности горе Киселевке, являлось одним из трех известных нам поселений VIII—X вв., лишь к концу этого периода окончательно слившихся в один город».⁶⁴
Ту же мысль автор повторяет и в заключительной части работы.⁶⁵
Сделанные исследователем выводы полностью соответствуют тем материалам, которые были добыты за полуторастолетний период археологических изысканий на территории Киева. Впервые они были сформулированы М. К. Каргером еще в 1939 г. в докладе «Дофеодальный период истории Киева, по археологическим данным»,⁶⁶ а затем повторены в статье «К вопросу о Киеве VIII—IX вв.».⁶⁷
Чернигов в послевоенные годы копали неоднократно и в разных местах. По утверждению исследователей, культурный слой содержит отложения начиная чуть ли не с VII—VIII ст., однако никто не приводит данных, свидетельствующих о Чернигове как о городе до X в.⁶⁸

Неоднократным раскопкам как в довоенное время, так и после войны подвергался и Полоцк. Судя по этим данным, славянское поселение на его территории возникло, по-видимому, в VIII в., однако как центр ремесла и торговли Полоцк оформляется лишь во второй половине X в. Об этом довольно отчетливо пишет один из последних его исследователей. «Имеются основания полагать, что Полоцк как город сложился на основе племенного центра полоцких кривичей VIII— IX вв. в процессе обрастания его в X—XI в. новыми поселениями...». «В IX в. (ни в 862 г., ни после этого) Полоцк еще не был городом. Существуя в это время как населенный пункт кривичей, он не претерпел изменений в своей топографии и размерах вплоть до середины X в. Только со второй половины X в. наблюдаются новые явления, говорящие о быстром развитии Полоцка как центра ремесла и торговли со значительным населением, что обусловлено ростом феодальных отношений.. .».⁶⁹
Мы не будем останавливаться на материалах других поселении, зачисляемых отдельными исследователями в поселения городского типа начиная с VIII в., а иногда и с более ранней поры. О каждом из них в меру сил было сказано в общем обзоре памятников в I части работы и была указана литература. Из материалов, добытых при их исследовании, никак нельзя сделать вывода, что речь идет о торгово-ремесленных поселениях. Правда, некоторые исследователи хотят усмотреть признаки города в том или ином поселении, в частности в Ладоге, основываясь на единичных находках вещей, относящихся к обработке цветных металлов и к другим отраслям хозяйственной деятельности,⁷⁰ совершенно не считаясь с тем, что весь жизненный уклад поселений с ярко выраженным сельским характером хозяйства говорит об их первобытнообщинном облике. В отношении Ладоги существенно отметить и то, что ее ранний период (до X в.) с больше семейными домами, по-видимому, вообще не имеет никакого отношения к славянам.
Элементы ремесла несомненно имеются в каждом из поселений, но не они определяют их лицо. Все эти поселения являются поселениями сельского типа. Вот как характеризует, например, Плиснеск IX—X вв. один из последних его исследователей: «Население Плиснеска, судя по находкам орудий труда (серпы, жернова, ножницы для стрижки овец) и костей домашних животных, занималось земледелием и скотоводством. Наряду с ними существовали и некоторые отрасли ремесленного производства...
«Последующий период в жизни Плиснеска (XI ст.) начинается с конца X в., когда на территории верхней части возникают укрепления так называемого Олениного парка. Наличие укрепленной части свидетельствует о том, что в это время на территории Плиснеска основан феодальный замок, в котором постоянно жили представители военной феодальной знати. Весьма ценный материал о социальных изменениях, происшедших в это время, дали раскопки могильников, где были выявлены шесть погребений богатых и знатных воинов».⁷¹ Сказано довольно отчетливо.
Интересные данные, проливающие свет на вопрос становления городов, содержатся в работе Б. А. Рыбакова «Ремесло Древней Руси». В этой работе автор выделяет в специальную главу городское ремесло IX— XIII вв., тем самым как бы допуская существование городов как центров ремесла начиная с IX в., хотя, как можно заключить по ряду замечаний в этой же работе, твердой уверенности у автора в этом нет.⁷²
Эту главу Б. А. Рыбаков разбивает на одиннадцать разделов:
1. Кузнечно-слесарное и оружейное дело;
2. Обработка меди, серебра и золота;
3. Литейное дело;
4. Ковка и чеканка;
5. Тиснение и штамповка серебра и золота;
6. Чернь, позолота и инкрустация
7. Волочение проволоки, филигрань и зернь;
8. Гончарное дело;
9. Эмаль;
10. Производство стекла и
11. Разные ремесла.

В каждом разделе автор пытается на конкретном материале показать наличие городского ремесленного производства начиная с IX в. Весь привлекаемый материалов. А. Рыбаков датирует рамками в пределах одного-двух столетий. И вот здесь наблюдается любопытная картина. Конкретных вещей IX в., связанных с определенными памятниками, как правило, не приводится.⁷³ О IX в. говорится лишь в обобщенной форме по тому или иному разделу (напильники IX—X вв., оружие, доспехи, сбруя IX—X вв., замки IX— X вв., техника мелко-щуансонной чеканки IX—X вв., позолота IX—X вв.; зернь и скань IX в.; возникновение выемчатой эмали — IX—X вв.).⁷⁴ Это обстоятельство можно объяснить, очевидно, тем, что городского ремесла как такового, а тем самым и городов еще не было.⁷⁵
. Что же представляли собой славянские поселения VIII —IX вв. Восточной Европы? Судя по материалам жилых и хозяйственных построек, рассмотренных нами выше, славяне Восточной Европы в VIII—IX вв. жили в небольших, площадью 10—20 м2, жилищах, объединенных в небольшие поселки. Основой хозяйственной деятельности населения этих поселков было сельское хозяйство в широком его понимании. Но наряду с сельским хозяйством отдельные обитатели того или иного поселения занимались и другими отраслями хозяйственной деятельности — кузнечным делом, обработкой цветных металлов и т. п., причем последние не были домашними промыслами, широко распространенными в эпоху раннего железа, а носили явно ремесленный характер. Таким образом, ремесло как особая область хозяйственной деятельности, уже отделилось от сельского хозяйства (земледелия), но ремесленники жили еще бок о бок с земледельцами в одних поселках, где господствующее положение занимало все же население, связанное с земледелием. Поселений с преобладанием ремесленников и торговцев, т. е. городов, для этого времени, как мы видели выше, пока неизвестно.
Отмеченные выше небольшие жилища, могущие вместить не более 4—5 человек, и находимый в них бытовой хозяйственный инвентарь, а также остатки запасов продуктов могли принадлежать несомненно лишь семьям, ведущим индивидуальное хозяйство. Следов коллективной жизни и деятельности среди археологических материалов этих поселений не обнаружено.
Об индивидуальном характере хозяйственной деятельности славян этой поры имеются косвенные свидетельства и в письменных источниках. В недатированных записях Повести временных лет летописец, рассказывая о наложении хозарами дани на полян, пишет: «Съдумавше [же] Поляне я вдаша от дыма мечь». То же самое находим мы и в записи под 859 годом: «Имаху дань Варязи из заморья на Чюди и на Словѣнех, на Мери и на Всѣх [и на] Кривичах; а Коаари имаху на Полянах, и на Сѣверѣх, и на Вятичах, имаху по бѣлѣй вѣверицѣ от дыма». Как известно, «дым» — единица обложения индивидуального, а не коллективного хозяйства; она дожила в русской сельской общине до XX в.

Таков общий облик основной массы известных нам поселений славян Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства. Среди них еще нет городов, а следовательно, нет и деревень (о городах этой норы можно говорить лишь в смысле укрепленных (огороженных) поселений), но в них уже зреют те элементы, которые способны вызвать их (города и деревени) к жизни. В них есть ремесло и торговля.
Какова же должна быть социальная организация общества, обитавшего в этих населенных пунктах? С нашей точки зрения, такой организацией могла быть лишь сельская или так называемая соседская община.
Характерная черта соседской общины — объединение не на основе кровно-родственных отношений, как это имеет место в родовой общине, а на основе территориально-хозяйственных; хотя в ее состав, очевидно, по-прежнему, особенно в начальной стадии развития, входят близкие родственники. Значительную роль в жизни членов соседской общины играет развивающаяся частная собственность, в первую очередь на жилища, орудия труда, а тем самым и продукты производства. Но наряду с частной собственностью в общине пережиточно сохраняются остатки коллективной собственности на землю, играющие значительную роль в дече сплочения общины.
Борьба между старыми коллективными устоями жизни общины и нарождающимися индивидуальными (частнособственническими) является одной из основных пружин ее развития. Рано или поздно в итоге этой борьбы коллективная собственность на землю исчезает. Первоначально земля подвергается периодическим переделам, а в конце концов делится навсегда. Лишь выгоны, сенокосы да лесные угодья остаются в общинном пользовании. Но эти явления происходят за границами интересующего нас времени, и мы касаться их не будем.⁷⁶
Частная собственность и основанный на ней индивидуальный труд естественно ведут к возникновению экономического неравенства, а это последнее — к образованию классов. Как далеко в этом отношении продвинулось вперед славянское общество VIII — IX вв., сказать трудно. В памятниках материальной культуры эта сторона жизни, как мы видели, не находит отчетливого отражения. В частности, среди известных исследователям жилищ в самых разных районах лесостепной полосы нет возможности указать такие, которые по своему архитектурному облику и по содержанию найденного в них бытового и хозяйственного инвентаря выделялись бы богатством. Внутреннее устройство жилищ и найденный в них инвентарь пока что позволяет расчленить обитателей этих поселений лишь по роду занятий — на земледельцев и ремесленников.

Нет отчетливых данных и среди материалов могильных памятников до середины IX в. Лишь небольшое число монетных и смешанных (монетных и вещевых) кладов, да и то относящихся преимущественно ко второй половине IX в., в большей своей части обнаруженных случайно, вне связи с местами поселений и могильников, свидетельствует о том, что какая-то часть населения экономически начала выделяться из рядового состава.⁷⁷
| Однако слабое отражение в археологических материалах экономической дифференциации едва ли может служить достаточным основанием для окончательного решения вопроса. Трудно себе представить, чтобы в течение более чем двухсотлетнего существования сельской общины при индивидуальном ведении хозяйства в недрах ее могло сохраниться имущественное равенство чле-ноц. Уже одно различие географических условий (почва, климат и т. п.) таит в себе достаточно предпосылок, способных создать благополучие для одних хозяйств и несчастье для других. Большую роль должны были играть различные стихийные бедствия — пожары, засухи, наводнения. А, как известно, человеку, раз оказавшемуся в тяжелых экономических условиях, если и удается преодолеть их, то лишь с большим трудом, а чаще всего он так и застревает в них.
Становлению экономического неравенства внутри общин должны были способствовать не только причины, связанные с хозяйственной деятельностью населения, но и ряд внега-них обстоятельств, как например военные столкновения и т. п. А такие явления в жизни славян этой поры имели место. Так, в недатированных записях Повести временных лет летописец отмечает, что после смерти братьев Кия, Щека и Хорива поляне «быша обидимы Древлями и шгьми околними.. .».⁷⁸ Около середины IX в. (под 862 г.) летописец сообщает о серьезных столкновениях между славянскими племенами севера: «В лѣто 6370. Изъгнаша варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собъ володъти, и не бъ в них правды, и въста род на род и быша в них усобищѣ , и воевати почаша сами на ся. ..».⁷⁹ Нет никакого сомнения в том, что в результате таких столкновений победители, и в первую очередь племенная верхушка, в какой-то мере обогащались за счет побежденных, да, заодно, очевидно и «ополонялись челядью». Известно, что пленные рабы для славян этой поры не были новинкой. Как отмечали мы выше, в войне с Византией VI—VII вв. славяне хорошо познали это явление. Они не раз брали пленных, да и сами попадали к византийцам, и им прекрасно была известна экономическая значимость пленника.
Безусловно, эти обстоятельства способствовали не только возникновению экономического неравенства между свободными общинниками, но и должны были создавать условия для появления рабов и вообще зависимого населения, а тем самым и антагонистических классовых отношений.

Нельзя недоучитывать и еще одного, весьма существенного момента. Жизнь славян Восточной Европы протекала не изолированно. Она тесно переплеталась с жизнью народов, окружавших славян со всех сторон. С ними славянам пришлось столкнуться с первых же шагов своего продвижения на территорию Восточной Европы. Взаимоотношения славян с своими соседями, судя по письменным источникам и археологическим памятникам, были довольно сложными. Так, с одной стороны, насколько это позволяют заключать археологические данные, славяне очень рано (очевидно, во второй половине VIII в.) устанЬвили с юго-востоком, находившимся в сфере политических интересов Хазарского каганата, тесные торговые связи, а с другой — судя по летописным данным, ряд лесостепных славянских племен (поляне, северяне, вятичи и радимичи) платили хазарам дань.⁸⁰ Установление даннической зависимости славян от хазар не могло появиться мирным путем, без военных столкновений. Она должна была сказаться и на внутренней структуре славянского общества. Хазарские наместники (сборщики дани), «оседая» в тех или иных славянских общинах на правах господствующего слоя, тем самым способствовали более быстрой дифференциации населения.
То же происходило и на севере. Там кривичи и словене новгородские платили дань варягам.⁸¹ Рассказывая об этом, летописец отмечает явно военный характер столкновений, происходивших между варягами и славянами на этой почве.
Укрепленный характер славянских поселений VIII—IX вв. в юго-восточной, восточной и северо-восточной частях Восточной Европы, занятой славянским населением, свидетельствует о довольно напряженной жизни окраинных поселений славян, что наиболее отчетливо выступает в пограничье со степью, где известен ряд древних поселений, подвергшихся в конце исследуемого нами периода (в середине или во второй половине IX в. и позднее) полному разгрому со стороны кочевников (очевидно, печенегов).⁸²

* * *

Суммируя наблюдения над имеющимися в нашем распоряжении источниками, относящимися к исследуемому нами времени, мы должны сказать, что среди них нет сведений, позволяющих признать в племенных княжениях славян ( полянах, древлянах, северянах и др.) государственные образования.
Мы полагаем, что исследователи, считающие племенные княжения союзами племен, т. е. как последней ступенью развития первобытнообщинных отношений, стоят ближе к истине. Это находит подтверждение как в археологическом материале, приведенном нами выше, так и в письменных источниках.
Очевидно, в лице летописных князей полян, древлян и других славянских объединений мы имеем дело с теми же славянскими рексами, о которых упоминают византийские историки при описании наступления славян на Балканы, но только на более высокой ступени их развития и к тому же действующими в иных, более или менее мирных условиях. Как и в Подунавье, эти князья еще не управляют. Власть по-прежнему все еще остается в руках народа. Даже в самой передовой, иолянской, области народ, а не князь решает вопрос — платить дань хазарам или нет: «.. .и ркоша Козарѣ платите нам дань здумавше же Поляне и вдаша от дыма мечь».⁸³ К середине IX в. объединительные стремления славян выходят за границы племенных княжений. Словене новгородские и кривичи объединяются с финскими племенами мерей и весью. В это же время аналогичное объединение происходит в среднем Поднепровье. В конце IX в. север ж юг сливаются в единое государство с центром в Киеве. Но даже и после того, как возникло Древнерусское государство, некоторые из славянских племен все еще сохраняют свои первобытнообщинные устои. Такие выводы напрашиваются из летописных данных о ходе борьбы древлян с Киевом. В то время как мероприятия киевской стороны определяют князья — Игорь и Ольга, древлянской — народ. Убийство Игоря замышляет народ: «... Слышавше же Деревляне, яко опять идеть, сдумавше со князем своим Малом...»; сватовство за князя Мала решает народ; состав посольства к Ольге определяет народ и т. д. Патриархальностью веет и от взаимоотношений народа древлянского с князьями: «... наши князи добри суть, иже распасли сут деревьску землю...».
В заключение несколько замечаний о некоторых письменных источниках, приводимых отдельными исследователями в обоснование того, что племенные княжения суть государственные образования. К этой группе источников относятся: 1) известия древнерусских летописей и арабских географов о дулебах-волынянах; 2) известия арабских географов о трех центрах Руси — Куявии, Славии и Артании; и 3) известия Вертинских анналов о хакане народа Рос.
Ни в русской летописи, ни в арабских источниках мы не находим таких данных, которые в какой-то мере говорили бы о существовании государства волынян ранее возникновения Киевского осударства (если эти данные вообще относятся к славянам Восточной, а не Центральной Европы).
Что касается сообщений арабских географов о трех центрах Руси, то они, во-первых, относятся к более позднему времени (X в.), а тем самым и не имеют прямого отношения к исследуемому вопросу, а, во-вторых, по своему содержанию они никак не связаны с вопросом государственности у славян.
И, наконец, последнее. Мы не считаем возможным да и нужным подвергать здесь рассмотрению сообщение Вертинских анналов о хакане народа Рос. Это — часть большого и сложного вопроса, связанного с происхождением термина «Русь» и с образованием Древнерусского государства, по своему содержанию выходящего за границы исследуемой нами темы.

¹ Прокопий из Кесарии. Война с готами Перев. С. П. Кондратьева, вступ. ст. 3 В. Удальцовой, стр. 297.

² ВДИ, № 1 (14), 1941, стр. 255.

³ Там же, стр. 253.

⁴ Прокопий из Кесарии. Война с готами, стр. 366; ср.: ВДИ, № 1 (14), 1941, стр. 241.

⁵ Прокопий из Кесарии. Война с готами, стр. 296.

⁶ Мы имеем в виду то место, где Маврикий отмечает: «Если среди них много предводителей и нет между ними согласия, не глупо некоторых из них привлечь на свою сторону речами или подарками...».

⁷ В.Д. Греков. Генезис феодализма в России.... ВИ, 1952, №5, стр. 34; Б. Д. Греков. Киевская Русь, М., 1953, стр. 521.

⁸ В. Довженок и М. Браичевский О времени сложения феодализма в Древней Руси. ВИ, 1950, № 8, стр. 60—77; ср.: П. Н. Третьяков. Восточнославянские племена. Изд. 2, М., 1953, стр. 173—185.

⁹ В. Довженок и М. Брайчевский. О времени сложения феодализма в Древней Руси, стр. 77.

¹⁰ Там же, стр. 68—77. п

¹¹ Там же, стр. 74, 75.

¹² Там же, стр. 76.

¹³ Л. Морган. Древнее общество. Л., 1934, стр. 182.

¹⁴ В. Довженок и М. Брайчевский. О времени сложения феодализма в Древней Руси, стр. 75; ср.: П. Н. Третьяков. Восточнославянские племена (изд. 2), стр. 180.

¹⁵ М. Smiczko. Kultury wczesnego okresu epoki cesarstwa w rzumskiego w Malopolsce Wschodniej. Lwow. 1932, стр. 69—111, 177—182.

¹⁶ М.Ю. Брайчевский. Ромашки. МИА, № 82, М 1960, стр. 100—147.

¹⁷ Третьяков. Восточнославянские племена (изд. 2), стр. 180; И. И. Ляпушкин. Днепровское лесостепное левобережье в эпоху железа. МИА, № 104, М.—Л, 1961, стр. 167.

¹⁸ А.А. Бобринский. Перещепинский клад. МАР, № 34, Пгр., 1914, стр. 119, 120; Ср. Б. А. Рыбаков. Анты и Киевская Русь. ВДИ, № 1(6), 1939, М., стр. 330; М.Ю. Брайчевський. Архео- логiчнi матерiали до вивчення культури схiдно- слов'янських племен VI—VIII ст. ст. Археологiя, г. IV, Киiв, 1950, стр. 37—41; П. Н. Третьяков. Восточнославянские племена (изд. 2), стр. 183, 184.

¹⁹ Б.А. Рыбаков. Анты и Киевская Русь, стр. 327—332; П. Н. Третьяков. Восточнославянские племена (изд 2), стр. 179—185; А. Г. Смiленко. Глодосью скарби. Киiв, 1965, стр. 54—58.

²⁰ Г.Ф. Корзухина. К истории среднего Поднепровья в середине I тысячелетия н. э. СА (сб. статей), XXII, М., 1955, стр. 61—82.

²¹ А.Г. Смiленко. Глодосыи скарби, стр. 41, рис. 42.

²² МИА, № 108, М., 1963, стр. 11-50, 138—243.

²³ В. А. Грiнченко. Пам'ятка VIII ст. кою с. Вознесенки на Запорiжжi. Археология, т. II Г, Киiв, 1950, стр. 37.

²⁴ П. Уварова. Могильники Северного Кавказа. Матер, по археол. Кавказа, т. VIII, М., 1900, стр. 293—327, табл. СХХI. СХХIII, СХХI; Архив ИА АН СССР (Л.), ф. АК, д. № 20, 1882, лл. 103, 104 и др.

²⁵ Н.В. Анфимов. Тахтамукаевский могильник (аул Октябрьский). Сб. матер, по археол. Адыгеи, т. II, Майкоп, 1961, стр. 197.

²⁶ П.А. Дитлер. Могильник в районе п. Колосовка на р. Фарс. Сб. матер, по археол. Адыгеи, т. II, Майкоп, 1961, стр. 150—166.

²⁷ ВДИ, № 1 (14), 1941, стр. 253, IX, 3.

²⁸ Там же, стр. 254, XI, 5.

²⁹ Там же, стр. 253, 254, XI, 5.

³⁰ Там же, стр. 237, III, 14, 22.

³¹ Там же, стр. 252, VI, 25.

³² Ср.: Б. Д. Греков. Киевская Русь (п.л 1953 г.), стр. 312.

³³ ВДИ, № 1 (14), 1941, стр. 241, 242, 260, 263, 266, 267

³⁴ Там же, стр. 247

³⁵ Там же, стр. 253, 254.

³⁶ Там же, стр. 235, 245, 263, 266, 267 и др. — В послевоенные годы была сделана попытка противопоставить известия Маврикия о славянах и антах известиям о них других византийских писателей, историков и хронистов, таких как Прокопий, Агафия, Менандр, Феофилакт и др. По мнению автора (М. Ю. Брайчевскою), сведения Маврикия об антах «коренным образом расходятся, а в ряде случаев и прямо противоречат сведениям, содержащимся в произведениях византийских писателей VI—VII вв. н. э» (М.Ю. Брайчевский. Об антах Псевдомаврикия СЭ, 1953, № 2, стр. 21). Тщательный анализ византийских известий VI—VII вв. дает основание заключить, что их свидетельства о славянах и антах не содержат оснований для такого вывода. Иное следует сказать о представлениях М. Ю Брайчевского об антском обществе. Они, будучи основаны на археологических памятниках культуры «полей погребений» черняховского типа, не имеющих прямого отношения к антам VI—VII вв, действительно коренным образом расходятся с известиями византийских писателей VI—VII вв. в целом (Прокопия, Маврикия, Феофилакта и др).

³⁷ ВДИ, № 1 (14), 1941, стр. 252.

³⁸ Следует заметить, что высшая ступень варварства, в рамках которой идет вызревание классового общества, не исключает и зарождения дружины. Но все зависит, очевидно, от конкретных условий

³⁹ ПСРЛ, т. II, вып 1, изд. 3, Пгр, 1923, стр 5—7

⁴⁰ И. И. Срезневский Материал для словаря древнерусского языка, т. III. СПб, 1912, стр. 135—137; ср.: С. М. Соловьев История России с древнейших времен, тт. I—V Изд 2. СПб., стр. 50-58.

⁴¹ Б. Д. Греков. Киевская Русь (изд. 1953г.), стр. 77—80.

⁴² В. В. Мавродин. Образование Древнерусского государства. Л., 1945, стр. 57—60; Б. А. Р ы- баков. Предпосылки образования Древнерусского государства. Очерки истории СССР, III—IX вв М., 1958, стр. 856—858; ср.: А. А. Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени. Пгр., 1919, стр. 19.

⁴³ ПСРЛ, т. II, вып. 1, изд. 3, стр. 8.

⁴⁴ Б. А. Рыбаков. Предпосылки образования Древнерусского государства, стр. 780; В. В. Седов Кривичи. СА, 1960, № 1, стр. 62.

⁴⁵ П. Н. Третьяков. Восточнославянские племена (изд. 2), стр. 296—303. Ср. Б. Д. Греков. Киевская Русь (изд. 1953 г.), стр 528.

⁴⁶ И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка, т I, СПб., 1893, пб. 1397—1403.

⁴⁷ М. К. Каргер. Древний Киев, т. 1, стр. 127-230.

⁴⁸ Б. А. Рыбаков. Древности Чернигова. МИА, № И, М.—Л., 1949, стр. 14-60.

⁴⁹ М. К. Каргер. Древний Киев, т. 1, стр. 226.

⁵⁰ М. К. Каргер. Киевская экспедиция (тезисы доклада). КСИИМК, вып. XXI, М.—Л., 1947, стр. 38—40.

⁵¹ Д.А. Авдусин. Гнездовская экспедиция КСИИМК, вып. ХЫУ, М., 1952, стр. 93-103.

⁵² Я.В. Станкевич. Шестовицька археологiчна експедицiя 1946 р. АП, т. 1, Киiв, 1949, стр. 57. — Правда, исследователь Шестовицких курганов Д. А. Блифельд отнес один из изучаемых им богатых дружинных курганов к концу IX— X в. (а в русском резюме просто к IX в.), хотя в инвентаре погребения было найдено 2 монеты Льва VI (886—912 гг.) (см.: X. Блiфельд. Дослiдження в с. Шестовщях. АП, т. III, Кигв, 1952, стр. 128—131.

⁵³ М.В. Фехнер. Тимеревский могильник. Ярославское Поволжье X—XI вв. М, 1963, стр 5—23.

⁵⁴ П. Кучера. Древнi Плiснеськ. АП, т. XII, Киiв,1962, стр. 19, 53—56.

⁵⁵ П.Н. Третьяков. Восточнославянские племена (изд. 2), стр. 290.

⁵⁶ В. Довженок и М. Брайчевский. О времени сложения феодализма в Древней Руси, стр. 62—63; П. Н. Третьяков. Восточнославянские племена (изд. 2), стр. 272; Б. Д. Греков. Киевская Русь (изд. 1953 г.), стр. 106—110. П.Н. Третьяков Восточнославянские племена (изд. 2), стр. 272.

⁵⁷ Б.Д. Греков. Киевская Русь (изд. 1953 г.), стр. 106-110

⁵⁸ Д.А. Авдусин. К вопросу о первоначальном месте Смоленска. Вестн. МГУ, № 7, 1953, стр. 123—137; ср.: М. Н. Тихомиров. Древнерусские города (изд. 2), стр. 28—32; А. В. Арциховский. Новгород Великий, по археологическим данным. Тез. докл. ист. фак. МГУ, 1955, стр. 13, 14.

⁵⁹ ПСРЛ, т. II, вып. 1, изд. 3, стр. 15—17.

⁶⁰ Д.А. Авдусин. К вопросу о первоначальном месте Смоленска. Вестн. МГУ, № 7, 1953, стр. 123—137; ср.: М. Н. Тихомиров. Древнерусские города (изд. 2), стр. 28—32.

⁶¹ ПСРЛ, т. II, вып. 1, изд. 3, стр. 15—17.

⁶² М. К. Каргер. К вопросу о Киеве в VIII— IX вв. КСИИМК, вып. VI, М.—Л., 1940, стр. 61-67; Б. А. Рыбаков. Древности Чернигова, стр. 60— 65; В. А. Богусевич. Археологiчнi розкопки в Чернiговi в 1949 та 1951 рр. АП, т. V, Киiв, 1955, стр. 5—11; Г. В. Штыхау. Пытаннi гiстарычнай тапаграфii Полацка. Весцi Акад. навук БССР. Сер. грамадскiх навук, № 2, Мiнск, 1963, стр. 63—72.

⁶³ Возникновение того или иного славянского поселения в VIII—IX вв. на месте будущего древнерусского города не есть еще доказательство, как полагают некоторые исследователи (В. Довженок и М. Брайчевский. О времени сложения феодализма в Древней Руси, стр. 62, 63), возникновения поселения как города с VIII—IX вв.

⁶⁴ М.К. Каргер. Древний Киев, т. 1, стр. 115.

⁶⁵ Там же, стр. 523.

⁶⁶ М.К. Каргер. Дофеодальный период истории Киева, по археологическим данным. КСИИМК, 1, М.—Л., 1939, стр. 9-10.М. К. Каргер. Дофеодальный период истории Киева, по археологическим данным. КСИИМК, 1, М.—Л., 1939, стр. 9-10.

⁶⁷ М.К. Каргер. К вопросу о Киеве VIII— IX вв. КСИИМК, VI, М.—Л., 1940, стр. 61—67.

⁶⁸ Б.А. Рыбаков. Древности Чернигова, стр. 60—67; В. А. Богусевич. Археологiчнi розкопкi в Чершговi в 1949 та 1951 рр., стр. 5—И.

⁶⁹ Г.В. Штыхов. Полоцк и Витебск IX— XIII вв. в свете археологических исследований. Тез. докл. сов. делег. на I междунар. конгр. славянск. археол. в Варшаве (сентябрь 1965 г.). М., 1965, стр. 45—48; ср: Б. Д. Греков. Киевская Русь (изд. 1953 г.), стр. 109.

⁷⁰ Б.Д. Греков. Киевская Русь, стр. 105—107.

⁷¹ М.П. Кучера. Древнi Плiснеськ, стр. 54.

⁷² Б.А. Рыбаков. Ремесло Древней Руси. М., 1948, стр. 97—99, 203.

⁷³ Там же, стр. 203—433.

⁷⁴ Лишь в одном месте автор называет вещь IX в. — шлем из кургана Гульбище, датируемый в этой работе концом IX в. (стр. 234). Однако позже (в работе «Древности Чернигова») курган Гульбище был им отнесен к началу X в. (не позднее княжения Игоря).

⁷⁵ Следует отметить отсутствие четкости в определении городского ремесла. В последнее зачисляется все, что найдено на территории того или иного древнерусского города, хотя хорошо известно, что на территории многих древнерусских городов поселения возникали задолго до образования городов.

⁷⁶ В последнее время в нашей литературе, особенно этнографической, усилился интерес к изучению большой (патриархальной) семьи и патро- номии, игравшим, по мнению некоторых исследователей, значительную роль в жизни общества в период перехода первобытнообщинного строя к классовому. Основанием для таких заключений являются этнографические наблюдения. Насколько это так, судить не беремся. Среди археологических памятников исследуемой нами поры данных для таки\\\\\\\\ заключений пока что не наблюдается.

⁷⁷ К сожалению, большая часть кладов полностью не сохранилась, в силу чего судить о природе их очень трудно. По некоторым данным, часть кладов (Железницкий, Новотроицкий и др.) являются металлическим сырьем ремесленников В этих случаях не исключено, что ценности принадлежали не одному лицу (ремесленнику), а и заказчикам.

⁷⁸ ПВЛ, Л., 1926, стр. 16.

⁷⁹ ПВЛ, ч. II, 1950, стр. 18.

⁸⁰ Там же, стр. 16, 18, 20, 47.

⁸¹ Там же, стр. 18.

⁸² И.И. Ляпушкин. 1) Городище Новотроицкое; 2) Днепровское лесостепное левобережье в эпоху железа, стр. 214—316.

⁸³ ПСРЛ, т. II, вып. 1, изд. 3, стр. 12.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 8074

загрузка...

Другие книги по данной тематике