Тысячи паломников

На заре я был разбужен криками: «Зажглись огни! Праздник Сани начинается!»

Мне хотелось еще поспать, но, кляня праздник, встал, поскольку не хотел пропустить интересное зрелище. Вскоре мы отправились в монастырь Сани. Стояло чудесное утро. Под лучами солнца сверкали заснеженные вершины гор. По долине к монастырю двигалось множество паломников.

Мы присоединились к небольшой группе людей, и между нами вскоре завязался разговор. Все люди шли в нарядных одеждах — женщины сверкали драгоценностями, а мужчины вырядились в великолепные платья из черного бархата. Нас обгоняли паломники на пони. Я обратил внимание на одну семью — отца, мать и ребенка, восседавших на одной лошадке. Она бодро скакала вперед, и на ветру развевались платья и вышитые плащи всадников. Мне казалось, что я попал в эпоху средневековья и нахожусь среди паломников, спешащих в Везле или Шартр.

Люди, отдыхавшие на обочине дороги, подбадривали нас жестами и словами. Колонна паломников, двигавшихся пешком или верхом на лошадях, тянулась нескончаемой лентой.

Было за полдень, когда после четырех часов пути мы увидели Сани — его можно было издали узнать по полдюжине высоких старых деревьев, высаженных рядом с монастырем. По обе стороны святилища располагались жилые дома.

Стало ясно, что вернуться назад до наступления ночи не удастся, и я попросил Лобсанга найти комнату для ночлега, а сам отправился в монастырь.

Около монастырских зданий собралось более двух тысяч человек, а новые группы все прибывали и прибывали. Праздник совпадал с ярмаркой, где продавались и покупались лошади и жеребята.

Разряженные паломники обходили прямоугольную стену вокруг сада из старых тополей. За ней находился монастырь и две кумирни. Во дворе высился необычный чхортен с куполом в форме яйца, знаменитый чхортен Канишка. Шесть других чхортенов тянулись вдоль внешней стены, мимо которой шли паломники. Часть из них оживленно беседовала.

Целый час я наслаждался живописным зрелищем. Мне еще никогда не доводилось видеть столь своеобразную толпу. Головы женщин были унизаны драгоценностями. Радовали глаз дети. Девочки носили красные или желтые шапки (в зависимости от принадлежности к секте), украшенные цветами, среди которых изредка попадались голубые маки, сорванные на высокогорных [144] пастбищах. На мальчишках красовались величественные шапки в форме цилиндра, изготовленные из коричневого или черного бархата и расшитые серебряными нитями. Передний край этого головного убора обрезан, а по бокам края приподняты. В Ладакхе подобные шапки носят как мужчины, так и женщины, а в Заскаре их можно видеть лишь на мужчинах и мальчиках. Женщины же надевают шапки с «собачьими ушами».

Ни один западный режиссер не смог бы поставить столь яркий спектакль. Разглядывая это скопище людей, сверкающее красками, я наблюдал редчайшее зрелище, которое в нетронутом виде сохранилось лишь в Гималаях. Шерпы Непала уже отказались от своих традиционных нарядов; во многих местах происходит быстрое изменение обычаев, вызванное главным образом наплывом туристов. Видя этих пышущих здоровьем людей, я от всей души желал, чтобы Заскар отстоял свои обычаи и традиции, чтобы его жители при контакте с западным миром не отказались от своего гордого прошлого и не лишились собственного лица.

Суровая простота монастыря Сани свидетельствовала о его глубокой древности. Монастырь окружала крытая галерея, которая позволяла обойти святилище даже зимой. В нишах стен были закреплены небольшие цилиндры с текстом молитв. Они со скрипом вращались на осях, и каждый идущий мимо человек мог их прокрутить. В большом зале позади алтаря хранилось множество книг и буддийских рисунков, а стены покрыты сильно поврежденными фресками. Несколько монахов и местных должностных лиц пригласили меня отведать чанга в маленькой кумирне — крохотном помещении на втором этаже. Мне удалось ускользнуть от них, чтобы осмотреть чхортен Канишки. По словам Франке, которому рассказывали об этом чхортене, его название происходит от имени афганского князя — буддиста Канишки, жившего в I веке нашей эры, а значит, святилище воздвигли в эпоху, предшествующую вторжению в этот район тибетцев. Чхортен является предметом особого поклонения.

В монастыре есть необычно украшенная молельня, куда более любопытная, чем яйцеобразный чхортен. Одну из ее стен с нишами, где стоят небольшие статуи, украшает барельеф из обожженной глины, изображающий религиозные сцены. Эта кумирня, носящая имя Гьянчут, по легендам, имеет связь с расположенным неподалеку от монастыря полукруглым комплексом из десяти поставленных торчком камней, на которых высечена трехметровая богиня в окружении божков поменьше. Эти скульптуры были самыми прекрасными и наиболее древними из всех встреченных мной. Они свидетельствуют о том, что место, где находится монастырь Сани, считалось святым задолго до его строительства. Сани, несомненно, самый древний монастырь края. Но датировать время его закладки трудно без специальных исследований. [145]

Получив благословение в кумирне святого Наро, расположенной позади монастыря, я под дождем направился к дому, где Лобсанг оставил мой багаж. По дороге встретил молодого француза и его бельгийского друга, которые проводили меня до Тхунри. Они прожили несколько дней в этой деревне и собирались возвращаться домой тем же путем, которым пришли. От француза узнал, что швейцарские туристы из-за нехватки времени не смогли добраться до Падама и отправились обратно, не дойдя до границ Заскара. В какой-то мере я почувствовал облегчение. Массовый туризм может нанести краю непоправимый ущерб.

Лобсанг снял мне комнату в доме старосты деревни, молодого человека двадцати девяти лет. Меня вначале поразило, что, несмотря на свой возраст, он исполняет функции старосты уже в течение восьми лет. Я забыл о том, что старший сын в семье наследует после женитьбы не только достояние отца, но и его общественное положение. Познакомившись с ним поближе, узнал, что молодой староста Сани отличается большими организаторскими способностями. Помимо организации праздника ему пришлось одновременно принимать самых уважаемых монахов и размещать на ночлег полицейского офицера из Падама, индийца-сикха, тощего бородатого человека в тюрбане, чей облик никак не вязался с Заскаром. Он не знал ни заскарского, ни английского, говорил лишь на хинди, и ему для общения с местным населением был необходим переводчик. Начальник полиции Каргила дал мне письмо к нему, чем я и воспользовался, чтобы познакомиться с сикхом. Бедняга был явно подавлен ужасным климатом Заскара и очень странными местными обычаями.

Через переводчика индийский полицейский объяснил мне, что местные выборные судьи разрешали любой конфликт и ему было буквально нечего делать, за исключением прекращения редких стычек между людьми, выпившими по случаю праздника чрезмерное количество чанга. Далее он сказал, что я не смогу покинуть Заскар через один из высокогорных перевалов Гималаев, не получив разрешения тасилдара, индийского чиновника, жившего в княжеском доме в Падаме. Эта мера касалась и сопровождающих меня заскарцев. Заскарцы не имеют права пересекать границы штата Джамму и Кашмир без особого пропуска. Перейдя через Гималаи, я попадал в другой индийский штат — Химачал-Прадеш.

В тот же день у меня состоялась обстоятельная беседа о монастыре со старостой деревни.

— Это старейший монастырь в Заскаре, — сказал он мне. — Здесь бывал гуру Римпоче. Однажды ему пришлось бежать от врагов, и он перепрыгнул через вон те скалы. Великий святой, несомненно, посетил Сани. Это записано в имеющейся у нас книге.

Я попросил показать эту книгу. Молодой человек достал [146] пачку листов, отпечатанных с помощью деревянного пресса. Это была биография гуру Римпоче. Он принялся искать отрывок, посвященный монастырю Сани. В книге было около трехсот разрозненных листков, и, как обычно, нужное место найти никак не удавалось.

Молодой староста, облаченный в великолепную шубу, с полчаса листал книгу, сидя на полу в позе лотоса. Затем рядом с ним уселся приятель и взял у него часть листов, затем к ним присоединился старик и, наконец, Нордруп. Добрый час они читали книгу вслух. Я сидел в стороне, смущенный тем, что вызвал всю эту суматоху.

Вдруг молодой староста деревни испустил радостный вопль и протянул мне листки, относящиеся к Сани. К сожалению, я не умею читать по-тибетски, а потому ограничился тем, что сфотографировал текст.

Затем отправился в монастырь в сопровождении хозяина дома. Стояла великолепная погода. Впервые за несколько дней выглянуло солнце. Вереница улыбающихся паломников совершала ритуальный обход святилища. Около чхортена торговец балти разложил под навесом свои товары — спички, конфеты, стеклянные брелоки. Заскарцы практически почти не пользуются деньгами. Они покупают лишь ювелирные изделия, но и за них платят в основном скотом и зерном.

На земном шаре трудно найти край со столь замкнутой экономикой, как в Заскаре, где двенадцать тысяч жителей сами производят одежду, обувь, кормят себя, а также добывают золото, серебро и медь. Они занимаются и сбором целебных трав в почти безводных горах.

Работать восемь часов в день почти без перерыва — вещь для них немыслимая, если только в ней нет неотложной необходимости. Вообще-то говоря, привычная заскарцам работа не является для них тяжкой обязанностью, потому что она непосредственно обеспечивает их благополучие. Они пьют молоко коров, за которыми ухаживают, едят ячмень, который сеют, носят одежду из тканей, которые сами ткут. Повседневный труд не угнетает, они получают от него удовольствие. Таскать тяжелые камни для чужого человека — тяжелая работа, а нести их для строительства собственного дома даже приятно.

Утром я был разбужен пронзительным и радостным голосом Нордрупа, который стоял в дверях, он широко улыбался, сверкая безупречными зубами. Мне тоже было радостно видеть этого ловкача! Я осведомился о состоянии его ноги, которая, по моему мнению, была весьма «хромающим» оправданием за опоздание на наше рандеву.

— Теперь все нормально, — заявил он. — Я готов вас сопровождать повсюду.

Мы разработали план. Мне хотелось посетить Лунак, скалистую территорию, простиравшуюся на сто шестьдесят километров [147] вдоль верхнего течения реки Заскар, и добраться до Лахуля через перевал Шинго-Ла, лежащий на высоте пяти тысяч метров над уровнем моря. Оттуда на грузовике или джипе мы попадем в долину Кулу через перевал Ротанг, расположенный на высоте четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря.

Нордруп, узнав о моем плане, скорчил гримасу. Переход через перевал Шинго-Ла, сказал он, очень опасен. Несколько недель назад в одной из глубоких стремнин в реке Заскар утонула лошадь, несмотря на то что она шла по проторенной тропе. Он добавил также, что в горах выпало много снега и, по слухам, мост через бурную реку по ту сторону перевала под тяжестью снега обвалился, практически закрыв путь.

Мог ли я верить Нордрупу? Конечно. Он, так же как и его товарищ Лобсанг, стал моим другом. Оба они были людьми исключительной честности. Что же делать? Отказаться от первоначального замысла и вернуться по своим следам обратно? Или попытаться пройти через перевал Шинго-Ла, не обращая внимания на слухи об обвале снежного моста?

В конце концов я решил придерживаться уже намеченного плана и пересечь Гималаи. Изучив бывшую в моем распоряжении единственную и не очень достоверную карту, я понял, что нам предстоит преодолеть более двухсот километров по одной из самых высокогорных территорий мира.

Наиболее тяжелая и в то же время самая обычная физическая деятельность заскарцев состоит в лазании по горам. Каждый шаг открывает перед ними новые горизонты. Усилия путешественников компенсируются сказочными по красоте видами и величественной перспективой. Вероятно, поэтому Нордруп с видимым удовольствием забросил мой рюкзак себе на плечо, когда мы, распростившись с друзьями из Сани, пустились в путь к Падаму.