Глава 2. РАСКОЛ ВО ВЗГЛЯДАХ НА МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

   Выдающийся исследователь международных отношений Киесава Киеси писал в 1942 году:

   «Что поражает исследователя истории японской дипломатии... так это то, что общественное мнение в Японии всегда требовало жесткой внешней политики, в то время как политика правительства была очень осторожной. За девяносто лет дипломатических отношений между Японией и окружающим миром с конца эпохи Токугавы я не могу назвать ни одного кабинета, который не подвергался бы нападкам общественности за слабость дипломатии; разве что, может быть, за исключением первого и второго кабинета Коноэ. Никто не будет отрицать, что Муцу Мунэмицу и Комура [Ютаро] были самым талантливыми министрами иностранных дел за всю историю японской дипломатии. Однако если посмотреть внимательно, то мы увидим, что никто из министров иностранных дел не подвергался такой жестокой общественной критике, как эти двое. Наградой за дипломатию Муцу в Китайско-японскую войну был вотум недоверия палаты представителей. Дипломатия Комуры в войну против России вызвала самый сильный мятеж в Токио за всю историю. В сфере иностранных дел сотрудничество японского народа с правительством всегда начиналось с развязыванием войны и заканчивалось с ее завершением. Дипломатия считалась синонимом слабости и вызывала гнев общественности. ...Со времен Токугавы в общественном сознании японцев осталось представление, что внешнеполитических целей можно достичь, только если правительство займет жесткую позицию, и что отсутствие дипломатических успехов может быть вызвано только неспособностью правительства такую позицию занять. По каким бы то ни было причинам нельзя отрицать, что приверженность жесткой внешней политике всегда была основной установкой общественного мнения. Общественное мнение по природе своей безответственно и эмоционально. Размышляя о нашей международной политике, нельзя забывать об этой особенности национального менталитета. Примечательной особенностью этого чувства является постоянное желание экспансии... и наш прошлый опыт подсказывает нам, что только сильный кабинет может преуспеть в том, чтобы контролировать это общественное мнение и руководить им и его требованиями к жесткой внешней политике».

   Можно поспорить о том, всегда ли политика японского правительства была осторожной. Однако взгляды Киосавы о том, что общественное мнение Японии всегда требовало более жесткой внешней политики, чем та, которую проводило правительство, разделяют многие исследователи современной истории Японии^[12]. Общественное мнение периода Русско-японской войны не было исключением из этого правила. На самом деле, этот период представляет собой типичный пример конфликта между жестким общественным мнением и осторожной государственной политикой.

   Целью этой главы является вкратце проследить историю расхождения мнений между властями предержащими и общественностью в отношении внешней политики и изучить типы личностей, которые создавали общественное мнение во время Русско-японской войны.

   С самого начала следует пояснить две вещи. Во-первых, разница со взглядах между властителями-олигархами и лидерами общественного мнения в основном определялась тем, что вторые не несли ответственности и не имели опыта в делах государственного управления. В той или иной степени это расхождение наблюдается во всех странах. Однако в эпоху Мэйдзи монополия на принятие государственных решений была рано захвачена олигархами. Как в структуре управления, так и на практике оставалось очень мало каналов, через которые правительство делилось бы ответственностью и опытом в сфере международных сношений с кем-либо еще, и между власть имущими и людьми, не входящими в правительство, почти не происходило конструктивного обмена мнениями по поводу внешней политики^[13]. Иными словами, для уменьшения этой разницы во взглядах не было сделано почти ничего с тех пор, как она появилась вместе с режимом Мэйдзи.

   Во-вторых, лидеры сторонников жесткой международной политики в эпоху Мэйдзи со временем изменяли свои требования к верховному правительству на менее срочные или радикальные. То ли в рамках политической тактики ослабления правительства и введения его в замешательство, то ли из идеологических убеждений либералы, партийные политики и пылкие националисты в один голос требовали, чтобы правительство заняло жесткую позицию в международных отношениях. Однако политическая история эпохи Мэйдзи, особенно после провозглашения конституции, показывает постепенное смещение в рядах антиолигархических сил. Те, кто оказывался ближе к политической власти (как в масштабе всей страны, так и внутри политических партий), начинали проявлять большую степень понимания олигархии и ее политики. Следовательно, получалось так, что большинство ярых сторонников жесткой международной политики стали составлять журналисты, интеллектуалы (включая некоторых университетских профессоров), не особенно успешные партийные политики и, что важнее всего, члены националистических обществ. В данном исследовании мы будем обобщенно называть этих лиц «политическими деятелями».

   В эпоху Мэйдзи требования и намерения тех, кого беспокоила судьба страны, были связаны с борьбой Японии за сохранение национальной независимости в мире, где главенствовали западные державы. Все политические лидеры, как входящие, так и не входящие в правительство, соглашались с тем, что для достижения этой цели и получения равноправных отношений с Западом Япония должна активно проводить политику «фукоку кьехэй» (обогащения страны и укрепления армии). Короче говоря, разница во взглядах различных группировок политических лидеров эпохи Мэйдзи заключалась только в методах и сроках, а не в конечных целях^[14]. И те, кто отвечал за политику страны, и те, кто ее критиковал, выдвигали один и тот же лозунг и одну и ту же цель, «фукоку кьехэй», несмотря на существовавшее между ними расхождение во взглядах. Это относилось как к внутренней, так и к внешней политике. Облеченные властью осознали, что до достижения цели необходимо пройти несколько этапов. Они быстро поняли, как важно дождаться подходящего момента для каждого последующего шага.

   Критики правительства не смогли понять этого различия между лозунгом и программой или намеренно отказались сделать это из-за своей политической позиции или просто невежества. В любом случае, их противодействие правительственной политике в области внешних сношений Японии по большей части проистекало из постоянного недостатка непосредственного опыта и чувства ответственности за государственные дела. Следовательно, они не понимали постепенности процесса и вместо этого требовали, чтобы Япония одним махом достигла конечной цели. Их крик о жесткой внешней политике и нападки на «трусость» правительства имели легитимный вид, поскольку безопасное и равноправное среди мировых держав положение было заявленной национальной целью Японии Мэйдзи.

   Первым проявлением этого конфликта мнений можно назвать реакцию политически сознательной общественности на императорское воззвание к открытию международных отношений 1 января 1868 года, в котором объявлялись принципы, на которых новый режим будет строить свою внешнюю политику. В воззвании утверждалось:

   «Отношения с иностранными государствами чрезвычайно важны, поэтому императора долго беспокоило его [sic] установление. Неверная политика, проводимая правительством сегуна, породила неправильное общественное мнение по этому вопросу, что привело к сегодняшнему замешательству. Теперь же изменившиеся условия в стране требуют от нас отказаться от затворнической политики, поэтому мы заявляем, что отныне открываются международные отношения на основе международного законодательства, и как правительство, так и его подчиненные должны объединить свои усилия для выполнения Нашей Воли».

   Это воззвание, очевидно, шокировало многих, кто не думал, что новое правительство настолько резко изменит старые порядки. Они ожидали, что новое правительство, чьи лидеры воевали с режимом Токугавы под лозунгом «Сонно дзеи» («чтить императора и изгнать варваров»), с усиленным жаром будет продолжать ту же политику. Твердые фанатики «Сонно дзеи» чувствовали себя преданными новым режимом. Некоторые из них начали нападать на иностранные представительства в Японии, выражая таким образом свое возмущение той политикой, которой так внезапно решило придерживаться новое правительство.

   Воззвав к отказу от изоляции в сфере внешней политики, лидеры нового режима нисколько не намеревались объявлять о рассвете новой эры интернационализма в Японии; скорее, это было тактическое отступление. В то же время путем продуманного искажения исторических фактов лидеры возложили вину за последние трудности Японии в общении с иностранными державами на правительство Токугавы. Опыт последних дней эпохи Токугавы и рост знаний о Западе убедили новых лидеров в невозможности продолжать политику изоляции, в том, что для того, чтобы стать единым сильным государством, их стране необходима срочная вестернизация. Даже во время кампании против режима Токугавы они решили, что политика «дзеи» должна быть сменена и ее проведение следует отложить до тех пор, пока Япония не станет достаточно сильна. Политика «дзеи» стала простым лозунгом, используемым ими, чтобы поднять народ против режима Токугавы, который они же обвиняли в беспрекословном подчинении западным варварам. Декларация нового правительства о новых принципах международных отношений, следовательно, была не чем иным, как провозглашением решения, к которому его лидеры пришли в последние дни эпохи Токугавы. Таким образом, в первые дни эпохи Мэйдзи был установлен прецедент осторожной и реалистической внешней политики, невзирая на требования жесткой, нереальной и зачастую шовинистической политики от той части общественности, которая обладала политическим сознанием, но не имела достаточной информации.

   «Сейкан-рон» («спор о победе над Кореей») 1873 года еще больше увеличил это расхождение. Нет смысла сейчас углубляться в подробности этого значительного эпизода^[15], но можно отметить тот факт, что споры в кругах власти Японии шли не вокруг конечной цели. Желание экспансии Японии на Корейский полуостров разделяли и те, кто требовал немедленной экспедиции в Корею, и те, кто возражал против нее. Следовательно, спор шел о том, как и когда воплотить эту политику экспансии в Корею. «Фракция внутренних реформ», которая считала, что внутренняя консолидация и модернизация важнее, чем заморские предприятия, выиграла. Убеждения победителей поддерживали новое знание и впечатления от Запада, откуда только что вернулись главные члены группировки. Как свидетельствует часто цитируемое мнение Окубо Тосимичи, «фракция внутренних реформ» реалистично оценивала международное положение Японии и ожидала, что страны, имеющие в Корее свои глубокие интересы, протестами и собственной интервенцией не дадут Японии вторгнуться в этот регион. В долгосрочной перспективе они просчитывали, какое воздействие окажет на Японию такая реакция мировых держав и сколько будет стоить стране такая экспедиция. Победители взывали к рациональности и реализму, основанным на спокойном рассмотрении ситуации в Японии, как внутренне-, так и внешнеполитической. Проигравшие же в избытке эмоций не смогли посмотреть на дело столь широко. В общем, это «великое разногласие» во властных кругах новой Японии привело к еще более сильной концентрации правящей власти в руках олигархии Сате, которая практически монополизировала ответственные посты в исполнительной власти государства. Таким образом, раскол мнений в области международной политики между реалистичными и осторожными олигархами и их политическими оппонентами полностью оформился.

   Восстание Сацумы в 1877 году подтвердило тщетность попыток вооруженного сопротивления новому режиму. Некоторые из тех, кого спор о Корее сделал диссидентами, теперь начали переносить свое противостояние с олигархами на политическую арену. Подробности о «Дзию Минкэн Ундо» («Народном движении за политические права») мы здесь не рассматриваем. Однако следует отметить, что с самого начала Движение за политические права имело сильный националистический характер. Не избавленное еще полностью от веры в политический либерализм, движение все же отдавало предпочтение построению сильного государства на основе обеспечения более широкого участия в политике на принципах индивидуализма и свободы. Сильный национализм был базой идеологии лидеров движения. Они заявляли, что культивация политической сознательности масс и стимуляция их участия в политической деятельности необходимы для построения действительно объединенной и сильной страны. С самого начала движение стремилось уравнять «минкэн» (политические права народа) и «коккэн» (национальная власть)^[16].

   Янсен подводит итог: «Политические партии были, наверное, странным плодом шовинистической неудовлетворенности самураев... Чтобы получить поддержку народа, любая партия должна была критиковать правительство за его мягкую внешнюю политику. Шовинизм был необходимой предпосылкой политического успеха».

   Ока Ёситакэ утверждает, что толкователи идеологии «Дзию Минкэн Ундо» смотрели на международное положение исключительно с позиций политики силы («дзакуники кесоку») – «сильный пожирает слабого», и считали, что Азия может пасть жертвой западного империализма. В этом плане их взгляды не очень расходились с воззрениями правящих олигархов. Ощущение «тайкэцу» (противостояния с Западом) владело мыслями как власть имущих, так и их противников. Но те же самые представления, руководствуясь которыми олигархи шли по пути осторожности и реализма, толкали их противников на путь шовинизма и авантюризма. С ужесточением контроля олигархов над внутренними делами их политические противники перенесли свои нападки в сферу внешних сношений. Ничто так эффективно не воздействовало на националистические чувства народа, как внешнеполитические проблемы. Оппозиция свободно могла критиковать осторожную политику правительства как не соответствующую заявленным целям страны. В 80-х и первую половину 90-х годов XIX века вопрос пересмотра договора постоянно давал оппозиции возможность критиковать олигархическое правительство. В глазах критиков осторожная, реалистичная и мягкая дипломатия правительства была просто трусливой, неуклюжей и унизительной для национальной гордости Японии. В дальнейшем оппозиция, казалось, убедилась в том, что правительство было всегда слишком уступчиво по отношению к иностранным державам и что без их бдительности и предостережений олигархи могут принять политику, которая приведет к окончательному национальному унижению.

   Победа в Китайско-японской войне 1894 – 1895 годов имела несколько долгосрочных последствий для Японии. Во-первых, она привела к фундаментальным переменам в отношении Японии к Китаю. Деятели «Дзию Минкэн Ундо», как мы видели, с тревогой смотрели на то, как страны Азиатского континента становятся жертвами западных держав. По мере того как Япония все больше утверждалась в своей независимости, у них появлялись причины считать, что для успешного объединения стран Азии против Запада необходим союз с Китаем. Конечно, это было проявлением угрозы со стороны Запада в представлении японцев, но в то же время идея о союзе с Китаем проистекала из традиционно высокой оценки Китая Японией.

   Тогда как Япония была охвачена стремительной модернизацией, в Китае не происходило почти никаких перемен. Некоторые выразители континентальной политики Японии, такие, как Фукузава Юкичи, Накаэ Темин и Ои Кэнтаро, изменили свои взгляды на Китай и Корею и начали настаивать на том, чтобы Япония приняла участие в проведении реформ в этих странах. Победа Японии над Китаем показала слабость Китая. Теперь, когда Япония стала колониальной державой, такие люди, как Фукузава Юкичи, утверждали, что Японии лучше присоединиться к Западу, а не объединяться с Китаем. Тогда Япония могла бы таким образом получить права и интересы на континенте и обеспечить себе территорию, достаточную для обеспечения своей национальной безопасности. Идея «дацу-А» (отбрасывания Азии), по словам Фукузавы, стала доминирующей среди «Тайрику-ронса» (континентальных активистов) в Японии. Та же самая идея была с готовностью применена к Корее. Корейский полуостров всегда считался «стрелой, направленной в сердце Японии». В то же время его рассматривали и как плацдарм для континентальной экспансии Японии. Все японские политики единодушно сходились во мнении, что, если Корея окажется под властью иностранной державы, это станет угрозой для безопасности Японии. Все они были заинтересованы в сохранении «независимости» Кореи, из-за которой Япония и начала войну с Китаем.

   Результаты Китайско-японской войны, однако, не совсем удовлетворяли Японию. Сразу же после заключения мира в Симоносэки началась тройственная интервенция России, Германии и Франции. Это оказалось для Японии сильнейшим ударом. Ее национальная уверенность, возросшая в результате удачной войны, пошатнулась. Японцы поняли, насколько их страна зависит от западного империализма, когда у них отобрали полуостров Ляодун, «плод Китайско-японской войны». Все нация, включая императора, почувствовала себя униженной. Чтобы сдержать гнев народа, правительству пришлось просить императора издать вердикт, предостерегающий его подданных от проявлений ярости. На этом горьком опыте возрос новый национализм. Лозунгом дня стало «гасин сетан» – «нехватка возмездия». Такие люди, как Такаяма Тегью, Кимура Такатаро и Иноуэ Тецудзиро, подчеркивая уникальность японской культуры и нации, объявили о патриотизме нового типа, ориентированного на традиции, – ниппонсюги.

   Другая группа, состоящая из таких националистических журналистов, как Сига Сигэтака, Миякэ Сэцурэй, Сугира Дзюко и Куга Кацунан, и националистического буддийского ученого Иноуэ Энрио, пропагандировали «кокусуисюги» (национальное чувство), требовавшее немедленного решения вопроса о несправедливом договоре, и стремилась противостоять волне вестернизации Японии. Токутоми Сохо, редактор (начиная с 1887 года) влиятельного журнала «Кокумин но Томо», редактор либеральной газеты «Кокумин Симбун» и сторонник «хейминсюги» (демократического либерализма и ответственного кабинета), теперь стал пылким националистом после горечи тройственной интервенции. В своей автобиографии он писал: «Не было бы преувеличением заявлять, что мою судьбу определило возвращение полуострова Ляодун. После него я духовно переродился. Япония была вынуждена подчиниться воле иностранных держав исключительно в силу своей слабости. Я понял, что в отсутствие силы справедливость и мораль ничего не значат»^[17]. Как мы увидим позже, Токутоми Сохо стал сторонником сильной Японии, которая превыше всего, и пришел к сотрудничеству с олигархическим правительством, которое ранее было объектом его презрения.

   Очевидно, что тройственная интервенция сделала Россию, которую в Японии считали инициатором вторжения, в глазах японцев врагом в ожидаемой в недалеком будущем войне возмездия. Россия представляла собой главную угрозу с севера в эпоху Токугавы. Еще в 1871 году Ямагата Аритомо, создатель современной армии Японии, составил план обороны, где Россия рассматривалась как «вероятный противник» Японии. Кое-кто в Японии, очевидно, помнил обмен Курил на Сахалин в 1875 году как своевольную акцию северного медведя против беззащитной Японии.

   Значение «гасин сетан» в современной истории Японии переоценить трудно. Она привела к подъему шовинистического национализма, который был направлен только против одной страны – против России. Японское правительство начало активную десятилетнюю программу по расширению вооружений с целью быстрого развития сухопутных и военно-морских сил, параллельно с развитием основных необходимых для этого видов промышленности. Полные расходы на эту программу составили около 78105 миллионов иен, что примерно в девять раз превысило весь национальный бюджет 1893 года. На нее ушла большая часть контрибуции, полученной от Китая, и она заставила правительство прибегнуть к повышению налогов. Поскольку основная часть новых налогов имела форму акцизных сборов на потребительские товары, малоимущие слои населения испытывали все большие экономические трудности. Но народ Японии терпел эти трудности, будучи движимым лозунгом «гасин сетан», который напоминал ему о бедах, которые Россия причинила его стране. В 1898 году, всего через три года после того, как Япония была вынуждена вернуть Китаю полуостров Ляодун на основании того, что контроль над ним Японии угрожал миру на Дальнем Востоке, Россия получила его в аренду от Китая. Это нанесло еще один удар по умам политически озабоченных слоев населения Японии.

   Но основу внешней политики олигархов, тщательно отделявших лозунг от программы, не характеризовали ни общественные требования отмщения, ни программа расширения вооружений, направленная против России. Подготавливая Японию к худшему, они в то же время при помощи осторожных и реалистических способов искали решения проблемы, к которой привела война с Китаем. Свидетельствами этой осторожной политики можно назвать заключение договоренностей с царской Россией по поводу Кореи в 1896-м и 1898 годах. Здесь следует подчеркнуть, что особенно отрезвляющий эффект тройственная интервенция оказала на облеченных властью олигархов. Посреди национального ликования по поводу победоносной войны и требований мести за интервенцию олигархи еще раз убедились в необходимости осторожности и умеренности, которыми в основном и характеризовалась их внешняя политика в послевоенные годы.

   Китайско-японская война ускорила стремление к компромиссу между олигархами и партийными политиками. Историю и развитие этого стремления мы здесь рассматривать не будем. Достаточно будет сказать, что после изначальных стычек в императорском парламенте между политическими партиями и правительственной олигархией постепенно проявилось стремление к компромиссу. Причин тому было множество. Бурные парламентские сессии давали конкурирующим группам возможность оценивать как свою силу, так и силу оппонентов. По мере понимания того, что никто никого полностью не победит, а нужен какой-то компромисс, обе стороны заняли более реалистические позиции. Этот процесс еще более ускорился, когда победа в Китайско-японской войне повысила престиж правительства. К тому времени политические партии более остро, чем когда-либо, осознали необходимость достижения компромисса с олигархами для получения хоть какой-нибудь власти. Олигархи же, испытывая затруднения в управлении страной в послевоенный период, легко шли на уступки политическим партиям.

   Это стремление к компромиссу между олигархами и политическими партиями привело к возникновению новой структуры власти и среди самих политических партий. В широком смысле концентрация партийной власти росла в руках тех, кто заседал в парламенте. Возможно, неизбежным следствием этого процесса стало то, что с 1890 года отношение сил между политическими партиями стало определяться количеством мест, занимаемых ими в парламенте. Таким образом, членство в парламенте стало обязательным условием для любого партийного политика, желавшего оказывать влияние на правительственную политику; в конце концов политические партии разделились на тех, кто имел представительство в парламенте, и тех (ингайдан), кто его не имел. По мере того как все более заметным становился компромисс между партийными лидерами и олигархией, шумные нападки на правительство оставались рядовым членам партии, которые не заседали в парламенте, или тем, кто мог, заседая в парламенте, оставаться на низких ступенях партийной иерархии, чтобы получать выгоды от компромисса между лидерами партии и олигархами. Но эта тенденция среди партийных политиков высшего ранга идти на закулисные компромиссы с олигархами имела и более значительные последствия. Она оставляла поле критики внешней политики государства и лидерство в антиправительственном общественном мнении людям, более далеким от ответственности правительства. Следовательно, критика правительства становилась все более нереалистичной, «идеалистической» и часто шовинистической. Ее проводили члены националистических обществ, таких, как Гэниося, журналисты, университетские профессора и не очень удачливые партийные политики. Как уже отмечалось, они составляли ряды политических деятелей периода Русско-японской войны.

   Гэниося («Общество темного океана»), наиболее важная националистическая группировка периода Мэйдзи, была основана в феврале 1881 года в Фукуоке, в Кюсю^[18]. Все ее основатели были ветеранами движения за экспедицию в Корею, среди них находились Хираока Котаро, богатый предприниматель добывающей отрасли, и Тояма Мицуру, должно быть, самый известный ультранационалист в Японии. Сайго Такамори, который лишь за несколько лет до этого погиб в бесплодном антиправительственном восстании, был героем и ведущим духом этих диссидентствующих бывших самураев. Внутренние законы общества исповедовали три принципа: чтить институты империи, любить Японию и поддерживать ее национальную гордость и защищать права народа. Однако особой заботой партии было обеспечение заморской экспансии Японии. Вскоре общество отбросило свой третий принцип, по собственным словам Гэниося, «как изношенный башмак», и активно участвовало во вмешательстве кабинета Мацукаты во вторые национальные выборы в 1892 году.

   Упорно требуя, чтобы правительство заняло жесткую позицию в международных отношениях, общество активно протестовало против «ока сэйсаку» (прозападной политики олигархов) и против компромиссных предложений по пересмотру договора, выдвинутых министрами иностранных дел Иноуэ и Окумой. Курусима Цунэеси, бросивший в Окуму бомбу, был членом Гэниося; официальная история общества гордо описывает это покушение и самоубийство Курусимы как «правое дело» и причисляет его к мученикам. Некоторые члены Гэниося, особенно Утида Рехэй, позже основавший Кокурюкай («Общество реки Амур»), стали самозваными исполнителями японской политики в отношении Кореи. Их действия в Корее часто вызывали серьезные международные последствия для правительства Японии.

   Осознание принадлежности к элите было еще одним свойством этой группы самодовольных, мечтательных авантюристов, что придавало их идеям и поведению особый героизм. Благодаря ему это общество не проявляло интереса к массовым народным движениям. Как же удалось подобному обществу не только выжить, но остаться в Японии Мэйдзи и в дальнейшем? Этот вопрос касается центральной темы политики Японии вплоть до Второй мировой войны. Во-первых, националистическую позицию и экспансионистские стремления общества разделяли и правительственные лидеры. Их поддержка имперских институтов и убеждения «кокутай» (о божественной форме государственного строения Японии) препятствовали репрессиям со стороны олигархического правительства, чьи требования к легитимности основывались на тех же самых институтах и убеждениях. Более того, будучи часто непокорными и беспокойными, члены общества иногда приносили немалую пользу правительству. Мы уже отмечали, как кабинет Мацукаты прибегал к помощи этого общества в кровавых национальных выборах. В таких войнах, как Китайско-японская или Русско-японская, члены общества с их специальными знаниями служили переводчиками, разведчиками и диверсантами. Однако это общество играло скорее роль «сиси синчи но муси» (паразита в теле льва), поскольку реальная его сила была обратно пропорциональна прочности политического устройства Японии. В любом случае, в начале века Гэниося и другие националистические группы с похожими взглядами принялись громогласно требовать от правительства выработать и срочно воплотить в жизнь быстрые и жесткие решения проблем внешней политики.

   Нам представляется почти невозможным проанализировать здесь чрезвычайно сложное состояние японской прессы на рубеже веков, поскольку надежные и определенные данные по этой теме скудны и не завершены. Краткий же обзор включил бы в себя следующее. Во-первых, японская пресса в общем традиционно занимала антиправительственную позицию. Существовали, конечно, правительственные и околоправительственные печатные органы. Однако критика правительства отражала общее отношение японской прессы. Журналистика была одним из основных каналов, открытых для внеклановой молодежи с политическими амбициями, и служила инструментом для нападок на клановое правительство. В каждом крупном политическом споре – будь то движение за политические права народа, пересмотр договора, написание конституции, война с Китаем или тройственная интервенция – пресса играла значительную роль и постоянное давление со стороны правительства в виде ужесточения кодекса о прессе и либеральных законов, например, приводили только к усилению сопротивления со стороны четко мыслящей общественности. Чрезвычайная политизация прессы мешала развитию нейтрального и объективного стиля подачи новостей.

   После Китайско-японской войны 1894 – 1895 годов многие газеты перестали быть просто органами политических партий и начали подчеркивать свою политическую независимость. Также эти газеты начали публиковать больше статей неполитического характера. Однако эта тенденция не сильно повлияла на общую антиправительственную позицию большинства ведущих газет. Места авторов передовиц наиболее влиятельных газет позанимали известные профессиональные журналисты, которые больше не рассматривали журналистику как ступеньку на пути к политике и объявляли себя независимыми как от правительства, так и от политических партий. Многие из них были настроены националистически, особено когда речь шла о положении Японии после тройственной интервенции. По мере роста тенденции к компромиссу между правительством олигархов и верхним эшелоном политических партий роль критиков правительства переходила к этим независимым журналистам.

   Во-вторых, мы должны отметить быстрый рост тиражей газет и журналов в Японии. После Китайско-японской войны количество газет и их общий тираж сильно выросли как в городских, так и в провинциальных местностях. Считается, что в 1904 году, незадолго до начала Русско-японской войны, в Японии было 375 общенационального значения газет и, наверное, еще 160 местных газет. Один из источников указывает, что во время Китайско-японской войны в Токио было 70 000 подписчиков газет, а к началу войны с Россией это число выросло до 200 000.

   Важно учитывать также и общий характер национальной идеологии, которая тогда интенсивно насаждалась среди населения. Чисто националистическая, имперски ориентированная система образования существовала уже десять лет с провозглашения императорского предписания по образованию в 1890 году. Представление о Японии как о государстве-семье (казоку кокка) с императором в роли отца и подчиненными в роли детей активно распространялось. Эта работа особенно активно проводилась среди низших классов, которым, как правило, не удавалось получить более либеральное высшее образование. Всеобщая воинская обязанность оказывала на молодых людей сходное действие. Им внушалось сильное чувство верности Японской империи и тоже усердно пропагандировалась идея казоку кокка. Разделение личности и государства или общества и государства даже стало неестественным для многих японцев^[19]. Идея святости и неприкосновенности императора породила доктрину «кунсоку но кан» («императора окружают злые советники»). Поддерживая императора как непогрешимого и всегда благотворного правителя, критики правительства относили декларируемые недостатки правления на счет советников императора. Они утверждали, что советчики, окружающие императора, не давали императору верной информации или, хуже того, давали неверную. Таким образом, олигархическое правительство, осуществляя свою власть именем императора, могло выиграть, превознося институт империи, но тем же самым и вызывало нападки критиков, производимые также именем императора. Институт империи оказался для олигархии обоюдоострым мечом^[20].

   Раннее свидетельство этой тенденции можно обнаружить в частом использовании антиолигархическими силами петиций трону, а олигархами – императорских указов и увещеваний. Важно отметить, что успешная идеологическая обработка японского народа сильным центральным правительством привела к тому, что большая часть народа стала обращать внимание на политику. И эта часть народа гораздо охотнее отзывалась на националистические призывы, чем на голос осторожности и реализма. Хотя мы и не можем описать здесь состояние умов более определенно, несомненно, что к началу XX столетия народные массы в Японии больше не были теми пассивными наблюдателями, которые в 1864 году равнодушно взирали на артиллерийский обстрел иностранцами батарей Тесю и даже помогали французским солдатам демонтировать японские пушки.

   Эдвард Шилз утверждал, что «олигархический режим предполагает ситуацию слабого общественного мнения... Однородность мнений – это то, с чем сталкивается олигархия, проводящая модернизацию». На рубеже веков общественное мнение в Японии, противостоящее олигархическому проведению внешней политики, было каким угодно, только не слабым и однородным.