IV. Студенческие годы Лобачевского

Лобачевский поступил в университет пятнадцати лет и окончил его через четыре года, т. е. в том возрасте, в котором в настоящее время молодые люди только начинают высшее образование. Нельзя достаточно надивиться тому разностороннему образованию, которое он за это время получил. Будучи студентом, он изучал весьма разнообразные курсы¹: философию, историю, географию, статистику как всеобщую, так и российскую, древности, греческий и латинский языки, российскую словесность, арифметику, алгебру, геометрию, конические сечения, дифференциальное, интегральное и вариационное исчисления, аналитическую геометрию, механику, статику, аэростатику, гидростатику, гидравлику, физику, химию, естественную историю, технологию, права: естественное, политическое и народное. Во всех названных курсах он оказал наилучшие успехи, каких только могли ожидать представители перечисленных выше кафедр. Этот энциклопедический характер предметов, которыми Лобачевский в студенческие годы интересовался, конечно не помешал ему получить углубленное специальное образование. Правда, в первый год он, по видимому, был склонен посвятить себя медицине. Это мало удивительно. После ухода Карташевского преподавание математики в университете было поручено двум студентам — В. Граеру и А. Княжевичу. Лобачевский при вступлении в университет был, по видимому, в математике сильнее их. Приведенная выше гимназическая аттестация его свидетельствует о том, что он уже в гимназии питал особый интерес к математике. Но по вступлении в университет учиться математике ему было совершенно не у кого; поэтому он начал уделять больше внимания медицине. «Он примерно предуготовляет себя для медицинского факультета»,—писал о нем Яковкин Румовскому².

Однако в следующем году положение коренным образом изменилось. Как уже было указано, в 1808 г. для преподавания математических наук в Казань прибыли два новых профессора — в начале года М. Ф. Бартельс, а через полгода К. Ф. Реннер. Первыми, наиболее достойными их учениками стали Лобачевский и Симонов. С этого времени и начинается их специальное образование. Бартельс был в восторге от этих студентов. Вот что писал он попечителю об успехах своих слушателей, и в особенности о Лобачевском (следуя Буличу, цитируем отзыв в переводе самого Румовского, который привел его в представлении министру народного просвещения)³:

«Последние два [Симонов и Лобачевский], особливо же Лобачевский, оказали столько успехов, что они даже во всяком европейском университете были бы отличными, и я льщусь надеждой, что если они продолжать будут упражняться в усовершенствовании своем, то займут значащие места в математическом кругу. О искусстве последнего приведу хотя один пример. Лекции свои располагаю я так, что студенты мои в одно и то же время бывают слушателями и преподавателями. По сему правилу поручил я пред окончанием курса старшему Лобачевскому предложить под моим руководством пространную и трудную задачу о кругообращении (Rotation), которая мною Для себя уже была по Лагранжу в удобопонятном виде разработана. В то же время Симонову приказано было записывать течение преподавания, которое я в четыре приема кончил, дабы сообщить его прочим слушателям. Но Лобачевский, не пользовавшись сею запискою, при окончании последней лекции подал мне решение сей столь запутанной задачи на нескольких листочках в четвертку написанное. Г-н академик Вишневский, бывший тогда здесь, неожидаемо восхищен был сим небольшим опытом знании наших студентов».

Лобачевский получил вследствие этого отзыва благодарность министра народного просвещения.

Повествуя об этом, нельзя не помянуть еще раз добрым словом выдающегося человека и преподавателя, который в неблагоприятных условиях четырехгодичного курса гимназии сумел подготовить учащихся к восприятию такого серьезного курса высшей математики, — Григория Ивановича Карташевского, которого Яковкин к тому времени успел уже выжить из университета.

Замечательно, что углубленное образование Лобачевский получил не только по математике, но также по физике и астрономии. Эти науки он изучил настолько основательно, что уже в начале своего преподавания в университете имел возможность, как мы уже упоминали, читать также курсы по физике и астрономии. Более того, как мы увидим ниже, он в качестве профессора переходил с кафедры математики на кафедры физики и астрономии.

Возвращаясь к приведенному выше списку предметов, которые Лобачевский изучал в университете, видим, что математические науки, конечно, занимают в нем преобладающее место. Они охватывают всю совокупность дисциплин, которые в то время входили в программы преподавания любого европейского университета. Более подробными сведениями о ходе его занятий в университете мы не располагаем. Во всяком случае, его успехи в науках, в математике особенно, несомненно были очень высоки. Это признавалось всеми — профессорами, университетским начальством, попечителем, даже министром.

Иначе обстояло дело с отношением к Лобачевскому инспекции, которой надлежало наблюдать за поведением студентов.

Как уже упоминалось, Лобачевский поступил в университет, не достигнув еще пятнадцати лет и пробыв предварительно около пяти лет в гимназии, в обстановке сурового режима, который был описан выше по воспоминаниям Аксакова. Это был режим подавления не только самостоятельности и инициативы, но и всякой живой мысли, всякой творческой резвости, которая для мальчика так необходима. Университетский режим при управлении Яковкина также не отличался, конечно, избытком свободы, но все же он предоставлял студенту несколько больше самостоятельности, нежели школа. Живой в юности, веселый, очень впечатлительный, утомленный стеснениями, которые в гимназии были для него еще гораздо более тягостны, чем для Аксакова (бывшего своекоштным учеником), Лобачевский в университете «отдышался», ему захотелось «пожить» в самом скромном значении этого слова. И в этом он вышел из тех рамок, которые университетская инспекция допускала. В связи с этим на жизненном пути Лобачевского выплывает другая личность — П. С. Кондырев. Это был один из тех людей, о которых говорят: «из молодых, да ранний».

П. С. Кондырев был всего на пять лет старше Лобачевского. В Казанскую гимназию он поступил в 1799 г., при открытии университета был включен в первый состав студентов; с этого времени начинается его головокружительная карьера. Находясь на втором курсе, Кондырев, по предложению Яковкина, берет на себя чтение трех университетских курсов — истории, географии и статистики и, мало того, он предпринимает составление под руководством Яковкина статистики Российского государства, по словам Яковкина, «самой полной, сколько здешние обстоятельства позволяют»⁴. Через год книга была уже готова, получила самый лестный отзыв Яковкина и была преподнесена императору. С этих пор карьера Кондырева становится в полном смысле слова головокружительной. Ни один из воспитанников Казанского университета не добился так быстро профессорского звания; имя Кондырева встречается везде, во всех ученых и псевдоученых начинаниях того времени; он читает самые разнообразные курсы, он готов, кажется, заниматься любой наукой.

«Чем объяснить эту поразительную разносторонность деятельности?— спрашивает Булич⁵,— гениальностью натуры? Но Кондырев был далеко не гениальный человек, его память давно исчезла в университете; его деятельность не оставила никаких прочных следов; но за то ни о ком из тогдашних студентов Казанского университета, ставших впоследствии его деятелями в звании профессоров, не сохранилось так много в архиве бумажной переписки, как о Кондыреве».

Основные причины такого успеха этого несомненно способного человека коренились в его чрезвычайной покладистости, в полной неразборчивости в средствах, в готовности пресмыкаться перед людьми большого влияния. Главную роль сыграло здесь совершенно раболепное отношение к Яковкину, правой рукой которого он сделался почти с момента своего поступления в университет.

«Легкая возможность составить служебную карьеру при университете,— пишет далее Булич⁶,— для Кондырева увеличилась еще тем, что на его глазах постоянно был живой пример такой карьеры в его покровителе и благодетеле Яковкине, от которого все зависело. Расположение последнего к Кондыреву оставалось неизменным. Кондырев сделался alter ego своего покровителя, а похвалы и покровительство последнего еще более раздували его самомнение». Таков был человек, который едва не сыграл в жизни Лобачевского роковую роль.

В июле 1807 г. утонул, купаясь в Казанке, старший брат Лобачевского Александр. Погребение его было устроено «соответственно важности университета», и в церкви кандидат Кондырев говорил надгробную речь; по реляции Яковкина, она была произнесена «с таким чувствованием и выражением, что все в церкви бывшие с ним крупно плакали»⁷. Это показное сочувствие, однако, не помешало Кондыреву очень скоро начать травлю брата покойного — Николая Ивановича. Поводом послужила склонность последнего к несколько вольным развлечениям. Яковкин сделал своего клеврета, как обычно называет Кондырева Загоскин, своим помощником. Помощник инспектора играл в то время ту же роль, какую позднее, уже на нашей памяти выполняли в университете в царское время помощники инспектора. Они следили за поведением и благонадежностью студентов. Кондырев вел так называемый кондуитный журнал, в котором отмечал проступки студентов; имя Лобачевского с инкриминируемыми ему проступками встречается в этом журнале 33 раза.

Поначалу, впрочем, все было благополучно. Если не считать небольшой стычки Кондырева с несколькими студентами, в числе которых был и Лобачевский, жалоб на него не поступает. Сохранилось воспоминание, что он однажды после пирушки приехал в университет верхом на корове⁸. Сохранился также рассказ о том, что Лобачевский однажды в веселой компании держал пари с одним из своих товарищей, что перепрыгнет через тучного профессора Никольского, и действительно это выполнил⁹.

Но эти шалости, хотя и вызывали резкое раздражение начальства, неприятных последствий для Лобачевского еще не имели. Первое «происшествие», на которое инспектор студентов серьезно реагировал и которое повлекло за собой наказание, произошло в августе 1808 г. Вот характерный текст рапорта Яковкина в совет университета (гимназии) по этому делу:

«Сего августа 13 дня в десятом часу вечера на дворе гимназическом пущена была ракета, разорвавшаяся с большим треском и упавшая позади прачечной. На шум сей немедленно выбежал я и как удостоверился от часового, что пустившие оную побежали в студенческие комнаты прямо; то вошед в них и нашед многих еще из них занимающихся или чтением книг, или письмом, расспрашивал о виноватом; но при всех моих усилих оного открыть не мог; посему 14 дня тем, которые не спали или незадолго пред тем были на крыльце, приказал поставить во время стола вместо кушанья в миске и соусниках воду, а прочих всех сравнил в числе блюд с гимназистами, дабы чрез то принудить открыть виноватого. 17 дня поутру студент Стрелков признался мне, что он пустил ракету, что получил ее от студента старшего Лобачевского, который ее и составлял, и что знали о сем назначенный в студенты Филиповской и некоторые другие, почему, приказав с того времени довольствовать студентов столом по прежнему, долгом моим поставляю обстоятельства сии предложить на рассмотрение Совета».

Совет постановил посадить обоих виновных студентов в карцер на три дня на хлеб и воду, а прочим студентам «сделать напоминание, что утаение виновного есть сам по себе проступок и соучастие в оном».

Однако и этот проступок еще прошел для Лобачевского благополучно. В середине следующего, 1809 г. Кондырев в своем рапорте об общем поведении студентов относит Николая Лобачевского к числу тех, которые, «принимая в рассуждение целый год, а не его части — отличились очень хорошим поведением». Более того, в конце того же года Лобачевский был утвержден камерным студентом. Так назывались студенты, игравшие ту роль, которая теперь принадлежит старостам курсов; но они не выбирались товарищами, а назначались начальством. Камерные студенты получали 60 рублей в год преимущественно на приобретение книг. В связи с этим назначением инспектор университета дал Лобачевскому следующую характеристику: «Лобачевский, слушая разные лекции, почти на всех отличался, в комнатах с примерным прилежанием и охотою занимался, большею частью ходил на лекции порядочно, особливо с некоторого времени. В рассуждении поведения можно сказать в настоящем, что он ведет себя примерно хорошо и отчасти благонравно; да и в прошедшее время, со вступления в студенты, часто вел себя хорошо, выключая иногда случавшихся проступков, в коих однако же, к чести его сказать, оказывал после чистосердечное, кажется, признание и исправлялся, почему и уничтожал их. Будущее однако же должно показать еще более настоящую постоянную степень его поведения, и г. Лобачевский может быть одобрен как по заслуге в занятиях и успехах в некоторых науках, так и по надежде от него впредь исправления всего должного ожидаемого начальством и для поощрения в поведении быть камерным студентом и до некоторого времени править его должность».

Это «будущее», однако, не оправдало надежд начальства. Уже в декабре 1809 г. Кондырев отмечает в своем дневнике «большие неудовольствия», которые ему причинил Лобачевский. А в начале 1810 г. в инспекторском журнале появляется уже следующая резкая запись: «В январе месяце Лобачевский первый оказался самого худого поведения. Несмотря на приказание начальства не отлучаться из Университета, он в новый год, а потом еще раз, ходил в маскарад и многократно в гости, за что опять наказан написанием имени на черной доске и выставлением оной в студентских комнатах на неделю. Несмотря на сие, он после того снова еще был в маскараде».

В дальнейшем эта характеристика поведения Лобачевского в записях и рапортах Кондырева ухудшается, впадая даже в явное противоречие с прежними отзывами. Так, в мае 1811 г. он пишет: «Лобачевский 1-й в течение трех последних лет был, по большей части, весьма дурного поведения, оказывался иногда в проступках достопримечательных, многократно подавал худые примеры для своих сотоварищей, за проступки свои неоднократно был наказываем, но не всегда исправлялся; в характере оказался упрямым, нераскаянным, часто ослушным и весьма много мечтательным о самом себе, в мнении получившем многие ложные понятия; в течение сего времени только по особым замечаниям записан в журнальную тетрадь и шнуровую книгу 33 раза.

Если исправление сего студента должно воспоследовать для соделания его общеполезным,— ибо нельзя отрицать. чтобы он не мог быть таковым по его способностям и успехам в науках математических,— то сие должно воспоследовать ныне же и притом самыми побудительными средствами со стороны милосердия или строгости, каковые найдет благоразумие начальства». В июле он к этому прибавляет: «Худое поведение студента Николая Лобачевского, мечтательное о себе самомнение, упорство, неповиновение, грубости, нарушение порядка и, отчасти, возмутительные поступки; оказывая их, в значительной степени явил признаки безбожия».

Эпизодов, раздражавших инспектора, было много, и за свои проступки Лобачевский неоднократно подвергался взысканиям. Со своей стороны и он не оставался в долгу. Он сочинял эпиграммы на Кондырева и различные насмешки, которые распространялись среди студентов и доходили до свирепого помощника инспектора. Вот что об этом рассказывает Янишевский¹⁰:

«Кондырев действительно был смешон; будучи еще молоденьким студентом и находясь под покровительством Яковкина, который произвел его сначала в кандидаты, а потом вскоре (в 1807 г.) назначил помощником инспектора студентов,— Кондырев вообразил себя важным человеком и принял со студентами строгий начальнический тон, который часто смешил студентов, а иногда и выводил из терпения, так как отзывы его о поведении студентов во всяком случае имели большое значение у Яковкина, а Кондырев в своих рапортах инспектору иногда так описывал характер и нравственные качества некоторых студентов, что они не могли не оскорбляться этими рапортами».

Но как бы ни был смешон Кондырев, он был также и очень мстителен; в 1811 г. его преследования приняли грозный для Лобачевского оборот.

Либеральные тенденции Александра I, как известно, вскоре сменились неприкрытой реакцией. Как обычно, она с особенной суровостью обрушивалась на просветительные учреждения, на учащуюся молодежь. Университетское начальство получило распоряжение вести строгий надзор за поведением студенчества, а «высочайшим повелением» от 18 мая 1811 г. было предписано студентов, «уличенных в важных преступлениях», исключать из университета и сдавать в солдаты. В эти именно дни Кондырев вносит в кондуит приведенную выше запись о Лобачевском, как «в мнении получившем многие ложные понятия», а затем, что он «в значительной степени явил признаки безбожия». Инспектор внес дело о поведении Лобачевского на обсуждение совета университета. Вопрос о применении в этом случае высочайшего повеления еще не ставится,—Яковкин был достаточно осторожен, но Кондырев требовал применения самых решительных мер: нужны «самые побудительные средства со стороны милосердия или строгости, каковые найдет благоразумие начальства». Яковкин и Кондырев еще не предрешали вопроса, но хорошо понимали, к чему это приведет, если совет, как на этом настаивал Яковкин, остановится на мерах строгости. «Шалости, — рассказывает сын Николая Ивановича, — довели его до рекрутского станка; он уже на волосок был от солдатской шинели».

А. В. Васильев высказывал убеждение, что к такого рода взглядам, которые Лобачевскому инкриминировались, последний мог прийти под влиянием Броннера¹¹. Вряд ли это так. Ни из обстоятельных биографических очерков о Броннере в книге Нагуевского, ни из автобиографии Броннера нельзя усмотреть, чтобы он был склонен к атеизму; это вообще не было свойственно иллюминатам. Броннер держал себя очень осторожно и старался отнюдь не обнаруживать своего прошлого. К тому же он приехал в Казань незадолго до описываемого инцидента. Кроме этого обвинения со стороны Кондырева, мы не имеем прямых оснований считать, что Лобачевский был склонен к атеизму, особенно в эту пору его жизни. С уверенностью можно только сказать, что Лобачевский принадлежал к передовой молодежи, потому что «благонадежные» студенты ни в какие времена не преследовались и в «ложном направлении понятий» не обвинялись. Очень вероятно, что на умонастроение Лобачевского еще в гимназические годы оказывал влияние Карташевский — человек действительно свободной мысли.

Как бы то ни было, заседание совета, по видимому, протекало бурно: на защиту Лобачевского стали Бартельс и Броннер, и дело окончилось сравнительно благополучно. Вот что по этому поводу позже (в 1812 г.) Броннер писал попечителю М. А. Салтыкову, преемнику Румовского¹²:

«У этого человека [Яковкина] на устах всегда слова высокой морали; делается это для того, чтобы проводить свои аморальные намерения, в особенности же для того, чтобы своими обвинениями губить самостоятельных и способных юношей. Так, он из-за пустяков чуть было не погубил и не опорочил наилучшего воспитанника университета Николая Лобачевского, внутренние побуждения которого собственно заслуживали только похвалы. Лишь с большим трудом нам удалось его спасти».

В свое время дело все же дошло до Румовского, который ограничился следующим резким выговором¹³:

«Студенту Николаю Лобачевскому, занимающему первое место по худому поведению, объявить мое сожаление о том, что он отличные свои способности помрачает несоответственным поведением, и для того, чтобы он постарался переменить и исправить оное; в противном случае есть ли он советом моим не захочет воспользоваться, и опять принесена будет жалоба на то, тогда я принужден буду довести о том до сведения господина министра просвещения».

Нужно, однако, сказать, что обвинение в безбожии, как мы увидим, всплывало и в дальнейшем и принесло Лобачевскому немало неприятностей.

Так в напряженных, исключительно успешных научных занятиях, перемежавшихся юношескими озорными выходками, которые вызывали все нараставшее раздражение инспекции, студенческие годы Лобачевского подошли к концу.

По действовавшему уставу студенты, оказавшие посредственные успехи, при окончании университета получали звание действительных студентов. Оказавшие же хорошие успехи при отличном поведении получали звание кандидатов. В заседании совета от 7 июля 1811 г. обсуждался вопрос о предоставлении лучшим из оканчивающих студентов звания кандидата. Протокол содержит следующую запись: «Некоторыми из гг. членов замечено, что Николай Лобачевский по отличным успехам своим и дарованиями в науках математических мог бы быть удостоен звания студента кандидата, если бы худое его поведение не препятствовало сему, почему он и неодобрен, причем особенно профессор инспектор студентов и кавалер [т. е. И. Ф. Яковкин] и некоторые другие из членов подтвердили, что сделать сего в настоящее время, согласно с справедливостию и узаконениями, никак не возможно, а лучше подождать его исправления».

По видимому, это постановление вызвало решительные возражения со стороны ряда профессоров. Лобачевский подвергся настойчивым увещаниям, он дал обещание изменить поведение, раздражавшее начальство. Через три дня состоялось новое заседание совета, в котором рассматривались дела о проведении лучших студентов в магистры. Так назывались молодые люди, которые по окончании университета, оставлялись для подготовки к профессорскому званию. Теперь профессора Герман, Бартельс, Броннер и Реннер возбудили ходатайство о возведении в степень магистра также Лобачевского. Совет это предложение принял. Правда, Лобачевский подвергся при этом довольно унизительной процедуре: в собрании совета он должен был принести покаяние в своем дурном поведении и обещать полное исправление. Когда это было Лобачевским выполнено» Яковкин сообщил Румовскому, что «Совет решился его поместить в число представляемых к удостоению звания магистров, дабы излишней строгостью не привести его Лобачевского], как весьма лестную надежду дарованиями и Успехами подающего для университета, в отчаяние и не убить дух его» ¹⁴. 3 августа 1811 г. Лобачевский был в этом звании утвержден. Одновременно с ним звания магистра был удостоен и брат его Алексей.

Студенческие годы Н. И. Лобачевского фактически кончились (формально магистры в ту пору числились еще студентами). Он прошел очень хорошую школу, приобрел обширные разносторонние познания не только в математике, но и в физике и астрономии; он приобрел друзей и руководителей в учителях, проникнутых любовью к науке и стремившихся создать в Казани солидную математическую школу. Н. И. Лобачевский был первенцем этой школы и остался самым славным ее представителем.

¹«Празднование Казанским университетом столетней годовщины дня рождения Н. И. Лобачевского». Казань, 1894. Речь ректора университета, стр. 19 и 20.
²Медицинских наук в приведенном выше списке не значится. Приводя его, ректор университета ссылается на формулярный список Лобачевского; в этот список, который составлялся гораздо позже, Лобачевскнй медицинских наук уже не внес.
³Н. Н. Булич. Из первых лет Казанского университета, стр. 246 и 247.
⁴Биографический словарь профессоров и преподавателей Казанского университета (1804—1904) в двух частях под редакцией Н. П. Загоскина. Казань, 1904, стр. 104.
⁵Н. Н. Булич. Из первых лет Казанского университета, ч. I, стр. 491.
⁶Там же, стр. 492.
⁷Там же, стр. 492-493.
⁸Из воспоминаний М. П. Веселовского. Л. Б. Модзалевский. Лобачевский, стр. 631.
⁹Воспоминания П. П. Перцова. Л. Б. Модзалевский, Лобачевский, стр. 625.
¹⁰Э. П. Янишевский. Историческая записка о жизни и деятельности Н. И. Лобачевского. Казань, 1868, стр. 6.
¹¹А. В. Васильев. Броннер и Лобачевский. Казань, 1893.
¹²Д. И. Нагуевский. Броннер, стр. CCLXII и 383. 8
¹³Н. И. Загоскин. Истории, т. I, стр. 303.
¹⁴Л. Б. Модзалевский. Лобачевский, сгр. 48.

<<Назад Вперёд>>

Просмотров: 3661

загрузка...

Другие книги по данной тематике