Джахангир

После недели траура по отцу Салим 24 октября 1605 года воссел на трон в Агре и объявил, что как император принимает имя Джахангир — «повелитель мира», — дабы избежать путаницы между собой и правящим султаном Турции Селимом II.

Историки школьно-догматического толка имеют тенденцию отзываться о нем пренебрежительно, называя его беспутным гулякой, человеком безвольным и большим любителем женщин, но на самом деле это одна из наиболее привлекательных личностей среди Великих Моголов — и наиболее талантливых. И безусловно, ни один из членов этой династии не кажется столь живым современному ученому. На это есть две особые причины, и обе они напрямую связаны с талантами и деятельностью самого Джахангира. Во-первых, он оставил дневник, настолько же непосредственный и живой, как автобиография его великого прадеда Бабура, а во-вторых, это под его прямым руководством придворные художники достигли несравненных высот, особенно в искусстве портрета, благодаря чему облик самого императора предстает перед нами в широком диапазоне тонко выполненных реалистичных и характерных изображений.

Большая несправедливость истории, что воспоминания Бабура так прославлены, а записки Джахангира почти неизвестны. Бабур, правда, писал в ту пору, когда хроники вообще были редкостью, и книга его представляет собой уникальный источник многих дат и событий, но по другому счету дневник Джахангира по меньшей мере равен ей. Автобиография Бабура создавалась по его собственным запискам, но спустя определенное время после описываемых событий, а Джахангир — со значительным выигрышем в непосредственности — день за днем излагал свои размышления о природе, науке и искусстве. Он слагал строго эстетический отклик на жизнь со страстным желанием разъять, проанализировать и воспроизвести то, что он видел. Это сочетание пробуждает теплое отношение к автору и, читая дневник Джахангира, поневоле проникаешься сочувствием к его надеждам и переживаниям.

Мне думается, даже один пример даст возможность понять обаяние этого дневника: это история с продолжением, составленная из отрывков, взятых с разных страниц за несколько месяцев. Пара журавлей, пойманных, когда им было всего по месяцу, пять лет путешествовала вместе с Джахангиром, занимая небольшой вольер, который всегда ставили рядом с шатром Джахангира; однажды евнух, который ухаживал за птицами — Джахангир дал им имена Лейла и Меджнун^{39}, — сообщил, что птицы спарились в его присутствии. Джахангир, убежденный, что такое еще никогда не наблюдали вблизи и не записывали, дал приказ немедля известить его, едва будут замечены малейшие признаки любовных игр у журавлей. В результате однажды на утренней заре ему пришлось бежать к вольеру, после чего он написал в дневнике: «Самка присела, слегка вытянув вперед ноги, тогда самец сначала поднял одну ногу с земли и положил ее самке на спину, а потом и вторую; устроившись у самки на спине, он спарился с ней. Затем он сошел на землю, вытянул шею, низко опустил клюв и в такой позе обошел самку по кругу». Император добавляет — и это свидетельство непосредственности его записей, что, быть может, у журавлей «появится яйцо и выведется птенец». Немного погодя птицы построили гнездо, и журавлиха снесла два яйца. Джахангир записал, как птицы по очереди, регулярно сменяя друг друга, высиживали птенцов, причем напоминали один другому о необходимости смены постукиванием острого клюва по спине, хотя позже император вынужден был изменить свое утверждение насчет срока дежурства, потому что птицы вдруг увеличили его, и каждая сидела на гнезде гораздо дольше, — видимо, из-за холодной и дождливой погоды, решил Джахангир, они установили новый распорядок, чтобы уменьшить проникновение в гнездо сырого воздуха. К великой радости императора, оба птенца благополучно вывелись, один на тридцать пятый, а второй на тридцать седьмой день, каждый птенец был ростом с птенца павлина месячного возраста. Мать кормила их цикадами или кузнечиками. Птенцы росли благополучно (правда, Джахангир велел отсадить взрослого самца, который начал поднимать малышей, хватая клювом за ноги), и вскоре крики журавлиного семейства стали приманивать диких журавлей; одного из них удалось поймать, и Джахангир сам надел ему на ногу кольцо, прежде чем отпустить на волю.

Такого рода описания событий примечательны для дневника, особенно в последовательном изложении, но, тем не менее, каждая страница являет нам примеры подобных интересов и опытов. Из земли выкопан еще горячий метеорит, и у Джахангира появляются мечи с добавлением метеоритного железа; производятся иссечения дыхательного горла птиц, чрева змеи, проглотившей зайца, внутренностей убитого льва — с целью найти чисто физическое объяснение его необычайной смелости; особенно большие предметы — например, огромный персик, преподнесенный Джахангиру, или баньяновое дерево — измеряют и записывают результаты. В дневнике есть рассуждения о сиамских близнецах, о животных-альбиносах, о происхождении географических названий, о сроке беременности у слоних; прослышав, что битум способствует сращению сломанных костей, император сломал ногу цыпленку, но обнаружил, что заживление перелома не ускорилось, хотя, как добавляет он, вероятно, битум был несвежий. Долгая история о философском камне^{40} приводит Джахангира к инстинктивному умозаключению: «Мой разум не приемлет этот рассказ. Я считаю, что все это лишь заблуждение». Когда это возможно, Джахангир проверяет свои суждения на практике: к примеру, он не доверяет распространенному мнению, что бараны бодают друг друга по причине зуда, вызываемого червем у них в рогах; однако, как выясняет император, «точно такие черви заводятся и в рогах у овец, но поскольку овцы не бодаются, подобное утверждение неверно». Для него типичен рационалистический скептицизм, и потому, когда он посещает гробницу, в которой, по слухам, происходят чудеса, первый вопрос, обращенный к служителю, звучит так: «А каково истинное положение дел?»

В дополнение к записи собственных впечатлений Джахангир пользовался помощью своих художников, некоторые из них сопровождали его повсюду. Когда он сам сделал прекрасное словесное описание индюка, которого ему подарили (о сережках под клювом «можно было бы сказать, что индюк украсил себя красными кораллами»), то велел художникам нарисовать птицу, пояснив при этом: «Хотя царь Бабур и описывал в своих воспоминаниях некоторых животных, он никогда не приказывал художникам изображать их. Если животные казались мне очень необычными, я и описывал их, и приказывал художникам их рисовать в «Джахангир-наме», то есть в дневнике императора. — Б. Г.], дабы удивление от прочитанного о них возросло». По той же причине, увидев тяжко больного старика Инаят-хана, который выглядел ужасающим образом, Джахангир велел уложить его перед художниками с тем, чтобы этот смерти подобный облик был запечатлен. Больной и вправду скончался на следующий день.

Свою любознательность Джахангир унаследовал от отца, и в «Акбар-наме» описаны случаи, когда император пускался в расспросы по поводу некоторых феноменов или странностей. Но Акбара привлекали загадочные явления с намеком на метафизику, и он радовался, если результаты опыта указывали на божественное вмешательство; к примеру, попытка вырастить детей, которые не слышали бы ни одного человеческого слова, кончилась огорчительной неудачей, поскольку дети оставались немыми, в то время как предполагалось, что умение говорить должно было снизойти на них божественным соизволением. Отличительной чертой Джахангира был его эмпирический рационализм в сочетании с почти экстатическим откликом на обычные явления природы, когда он восторгался чудом цветущего дерева, а подойдя ближе, — чудом каждого распустившегося цветка. Император, несомненно, отнесся бы с полным пониманием к тем ученым джентльменам, которые за тысячи миль от его страны и тридцать лет спустя после его смерти собрались в Лондоне, чтобы основать Королевское общество^{41}.

Тем, что Джахангир мог уделять столько времени подобным предметам, он обязан стабильному положению в стране, доставшемуся ему в наследство от отца. Первые семнадцать лет его правления были временем беспримерного спокойствия в центральных провинциях, если не считать одной вспышки в самые первые годы. То был мятеж его сына Хосрова, подавленный Джахангиром с необыкновенной решительностью. После своего вступления на престол в октябре 1605 года новый император благоразумно разлучил двух своих самых влиятельных противников, установив мирные отношения с Хосровом и оставив его при дворе, а Мана Син-гха, дядю Хосрова по материнской линии, отправил управлять далекой Бенгалией. Однако существование практически под домашним арестом, естественно, раздражало Хосрова, и полгода спустя, в апреле 1607 года, он выехал из крепости Агры под предлогом посетить место упокоения Акбара в Сикандре, в пяти милях от Агры, после чего, набирая по пути сторонников, двинулся на север и запад мимо Дели к Лахору. Он безуспешно осаждал Лахор, когда имперская армия нахлынула из Агры и легко справилась с ним. Царевич и два его ближайших приспешника пытались бежать через реку Чинаб, но лодочник отказал им в помощи. Затем, пытаясь перебраться на другой берег сами, они по неосторожности застряли на мели посреди реки и сидели там в печали, дожидаясь, когда их схватят. Их отвезли к Джахангиру в сад возле Лахора. Во времена Хумаюна при таких семейных оказиях обе стороны проливали слезы, но Джахангир не проявил ни малейшей слабости, определяя наказание. Оба приспешника царевича были зашиты в снятые вместе с головой и ушами сырые шкуры только что зарезанных быка и осла и в таком обличье посажены на ослов, лицом к хвосту. Их возили по городу весь день; под воздействием жаркого солнца шкуры высохли и съежились, один из мужчин умер от сильного сжатия и удушья (это жестокое наказание не было изобретением самого Джахангира, но с давних времен применялась в Индии, впервые, как утверждает традиция, по отношению к первому мусульманскому завоевателю Индии Мухаммеду в 714 году). Самого Хосрова усадили на слона и заставили двигаться по улице, по обеим сторонам которой были установлены колы, и на каждом из них принимал мучительную смерть один из участников мятежа.

То был ужасающий сценарий Джахангира, свидетельствующий, что этот человек был маниакально и изобретательно жесток. Некий англичанин, посетивший его двор, пришел к выводу, что император «с чрезмерным восторгом к крови» наблюдал с балкона за тем, как слоны затаптывают приговоренных к смерти преступников — то был обычный в Индии способ смертной казни. Разумеется, Джахангиру был присущ садизм, как и многим другим владыкам с неограниченной властью, однако причудливые способы наказания, соответствующие характеру совершенного преступления, придумывал не он один. Они были столь обычны, что как бы возводились в ранг царских шуток и забав. Скажем, Тимур приказал трусу пробежать босиком по всему воинскому лагерю в женской одежде, Акбар велел отрубить стопы ног человеку, укравшему пару башмаков, и это вполне соответствует случаям, когда Джахангир отправил слугу, разбившего фарфоровую чашку, за другой такой же в Китай, а убийцу матери приговорил к умерщвлению укусами змей. Кстати сказать, жестокости представителей династии Великих Моголов достаточно редки по сравнению с жестокостями их современников-мусульман в южной части Индии и в Турции или христиан во многих местах земного шара в ту эпоху.

Мятеж Хосрова был подавлен менее чем за месяц, а сам царевич провел год в цепях, сопровождая отца в составе его военного лагеря в походе на Кандагар, которому, как обычно, угрожала Персия, и на Кабул. Но едва Хосрова освободили от цепей, как он отважился на заговор с целью убить отца во время охоты в августе или сентябре 1607 года^{42}. Говорили, что в заговор было втянуто около четырехсот знатных моголов и придворных, но Джахангир мудро воздерживался от подробных допросов, полагая, что это многих превратит в открытых врагов в случае разоблачения их готовности предать. Он удовлетворился казнью четырех вожаков, но на этот раз отдал приказ ослепить Хосрова. Дело было сделано, но намеренно или нет, таким способом, что впоследствии зрение частично вернулось к царевичу, хотя жизнь его стала совершенно безрадостной. Он оставался узником при дворе; изредка его приводили к отцу ради примирения, однако безуспешно, потому что царевич, к несчастью, производил гнетущее впечатление; это и неудивительно, тем не менее, к досаде Джахангира, «его появление не являло признаков искренности или радости, и он всегда был грустен и подавлен».

Наиболее значительным событием первой половины правления Джахангира было возвышение двух человек — Мехрунисы, которая вначале получила титул Нур Махал, то есть Свет Дворца, а потом Нур Джахан, то есть Свет Мира, и третьего сына Джахангира Хуррама, в будущем Шах Джахана, то есть Владыки Мира. Мехруниса была дочерью перса Гияс-бека, который еще до ее рождения явился попытать удачу на службе у Моголов. Он возвысился при Акбаре, а после восшествия на престол Джахангира получил высокий пост и титул итимад-уд-дауле, что значит «опора государства». Дочь его Мехруниса вышла замуж за перса Тер Афкуна, которого Джахангир назначил в Бенгалию, а после смерти мужа в 1607 году (позднейшее предание, не подтвержденное свидетельствами современников, утверждает, что он был убит по приказу Джахангира) молодую тридцатилетнюю вдову привезли ко двору и сделали придворной дамой Салимы, одной из вдов Акбара.

Ежегодным событием при дворе, введенным еще Хумаюном, был некий фантасмагорический базар, во время которого женщины, в их числе и жены людей знатных, стояли за прилавками, такими же, как на настоящем базаре. Император переходил от одной женщины к другой как покупатель, и эта необычная ситуация позволяла обеим сторонам радоваться игре в куплю-продажу, шумно торговаться, как рыночные торговки рыбой, и тайком, что тоже было запретным плодом в условиях гаремного бытия, заниматься флиртом. При таких вот подходящих обстоятельствах Джахангир и познакомился с Мехрунисой в марте 1611 года, через четыре года после ее приезда ко двору. (Позднейшая традиция, также не подтвержденная, приписывает такой большой промежуток времени тому, что Мехруниса четыре года отвергала домогательства императора.) Через два месяца, в конце мая, Джахангир женился на ней и назвал ее Нур Махал. Она была женщиной энергичной и очень одаренной. Писала прекрасные стихи; создавала рисунки для тканей и фасоны одежды, орнаменты и даже ковры в своем собственном стиле, который долго был в моде; была страстной охотницей и стреляла в тигров из закрытой беседки на спине слона — однажды ей понадобилось всего шесть пуль, чтобы убить четырех тигров. Пользовалась репутацией необыкновенной красавицы; в индийских альбомах последующего столетия полным-полно ее портретов, разумеется, обобщенных, ибо ни одному художнику не дозволено было созерцать супругу императора.

Император глубоко полюбил ее. В сочетании с высоким рангом ее отца при дворе ее новый статус обеспечил этой семье уникально большое влияние на дела империи. Брат Нур Махал Асаф-хан также получил чрезвычайно высокий пост и в качестве доверенного лица занимал среди официальных советников императора второе место после своего отца, который был теперь первым министром. Семья эта стала как бы ветвью царской семьи. Император оказал итимад-уд-дауле особую честь появляться в царском гареме при женщинах с открытыми лицами. Император вместе с Нур Махал шествовал на обед в дом Асаф-хана, расположенный в нескольких сотнях ярдов от дворца, по дорожкам, устланным бархатом и парчой. Положение этой семьи продолжало оставаться особым и в последующих поколениях. Племянница Нур Джахан вышла замуж за Шах Джахана и была его любимой царицей — Мумтаз Махал. Асаф-хан стал первым министром Шах Джахана, а после него должность унаследовал его сын Шаиста-хан, который в свою очередь сделался ближайшим сподвижником Аурангзеба. В дополнение к успехам фамилии мать Нур Джахан изобрела розовое масло, за что Джахангир пожаловал ей нитку жемчуга. Неким символом положения этой семьи, из которой за семь десятков лет после того, как ее родоначальник прибыл из Персии без гроша за душой, вышли две преуспевающие первые дамы и три преуспевающих первых министра, может служить то примечательное обстоятельство, что самые прекрасные надгробные памятники в стране принадлежат не ее императорам — Великим Моголам, а персидскому авантюристу и его внучке. Гробница итимад-уд-дауле, маленькая драгоценность из мозаики, гранита и решеток, стоит на северном берегу Джамны напротив Агры; тремя милями ниже по течению на противоположном берегу реки находится Тадж Махал, построенный для Мумтаз Махал Шах Джаханом.

Во время большей части правления Джахангира квартет советников, чьи голоса легко могли убедить императора, состоял из Нур Джахан, ее отца, брата и царевича Хуррама. Только этот третий сын Джахангира благодаря собственным способностям и горячей любви отца (что имело далеко не последнее значение) быстро проявил себя как наиболее деятельный из царевичей. В 1605 году, когда его отец взошел на престол, Хурраму было тринадцать лет, то есть на четыре года меньше, чем Хосрову, и на два года — чем Парвизу, его сводным братьям. Хосров сам погубил себя своими попытками бунтовать против отца, а на Пар-виза чуть ли не с самого его рождения смотрели как на полное ничтожество, и у него не было никаких шансов проявить себя, в отличие от Хуррама, чья карьера была непрерывной цепью успехов. В 1608 году ему была пожалована область Хисар Фироз с правом устанавливать красный шатер, которое, по традиции, принадлежало наследнику престола. В 1612 году он женился на дочери Асаф-хана Арджуманд Бану, будущей Мумтаз Махал, которой царевич был неизменно предан последующие девятнадцать лет, до самой ее смерти в 1631 году; за время супружества она родила ему четырнадцать детей. В 1614 году Хуррам впервые получил возможность проявить себя как военачальник и дипломат, когда ему было поручено захватить земли Мевара, или Удайпура; с этой задачей Акбар не справился, а Джахангир, тогда еще царевич, уклонился от этого дела. Беспощадно опустошив всю округу и поставив таким образом собственную армию в нелегкие условия, так что она готова была ринуться в схватку и с более многочисленным врагом, Хуррам довел Рану до готовности к переговорам, но имел мудрость предложить сравнительно легкие условия. Рана не должен был жертвовать территорией, но лишь изъявить согласие о вассальной зависимости от Великих Моголов; не должен он был и являться к Джахангиру лично — мог просто послать своего сына. Рана принял условия, принял их и Джахангир, который тем временем находился в Аджмере и записал в дневнике: «Мой возвышенный дух всегда, по возможности, стремился к тому, чтобы не уничтожать старые семьи». Хуррам привез ко двору в Аджмере сына Раны Карана Сингха, и Джахангир, осыпав раджпутского царевича подарками, предоставил ему полную свободу, так как он «по натуре диковат, не привык к большим собраниям и жил среди холмов». Для Хуррама то были дни торжества. Его отец только и делал, что поздравлял себя с тем, что именно в его правление наконец-то достигнута вассальная зависимость старейшей династии в Раджастхане, но все отлично знали, кому на самом деле принадлежит эта честь.

В 1616 году Хурраму было поручено командование войсками в Декане, где он сменил своего брата Парвиза. Хуррам вскоре склонил разных правителей в Декане к переговорам, что выглядело как еще одно быстрое и блестящее завершение кампании. На деле условия не намного обезопасили южные границы империи Моголов, но в результате Хурраму было предоставлено огромное количество золота, драгоценных камней и дорогих товаров. Когда он вернулся к отцу, чтобы положить перед ним все это богатство, состоялось необыкновенное по своему великолепию представление. Джахангир сошел со своей джхароки, то есть балкона, и высыпал на голову сыну сначала целый поднос драгоценностей, а затем поднос золотых монет. Он объявил, что отныне имя его сыну Шах Джахан, что возле трона будет для него поставлено кресло, дабы он мог пользоваться небывалой доселе честью сидеть в присутствии императора. Ранг Хуррама был доведен до неслыханного уровня в тридцать тысяч зат и двадцать тысяч савар. В личных апартаментах императора Нур Джахан, чья постоянная политика поощрения царевича принесла столь замечательные плоды, устроила в честь победы Хуррама празднество для него и его гарема, которое обошлось в триста тысяч рупий.

Некий достойный уважения и в высшей степени четко и ясно выражающий свои мысли иностранец присутствовал в качестве свидетеля при дворе Моголов во время отъезда Хуррама в Декан и во время его возвращения спустя год. То был сэр Томас Роу, первый официальный представитель Англии в Индии, имевший, как таковой, возможность принимать личное участие в повседневной жизни двора, в отличие от большинства европейцев, которые посещали Великих Моголов и писали о них в XVII столетии. Роу вводит нас в широкий круг событий и деятельности при дворе в момент наивысшего подъема правления Джахангира, во время чрезвычайно близкое к середине периода величайших успехов Великих Моголов, начавшегося примерно с предпринятого Акбаром в 1570-е годы строительства Фатехпур Сикри и продолжавшегося до ухода Аурангзеба из Дели в Декан в 1681 году. Странствия и приключения сэра Томаса Роу стоят того, чтобы о них рассказать несколько подробнее.

Сэр Томас Роу был послан с верительными грамотами Якова I, чтобы заручиться у Великих Моголов торговым соглашением в пользу молодой в ту пору Ост-Индской компании^{43}. Предшественником Роу за семь лет до того был другой англичанин, Уильям Хоукинс, отправленный с миссией сходного, но менее высокого уровня. Хоукинс привлек Джахангира тем, что говорил по-турецки и мог рассказать императору о Западе без посредства переводчика. В результате ему тоже удалось принять участие в жизни двора, и он оставил отчет, с пользой дополняющий записки Роу, но, к сожалению, сохранившийся лишь в отрывках. Португальцы давно уже вели прибыльную торговлю с Индией и вывозили оттуда миткаль и индиго, голландцы также опередили англичан. Однако единственное, что производило впечатление на Великих Моголов, — был контроль над морями. Индия не была особо заинтересована в торговле с Европой, однако мусульмане нуждались в защите европейских кораблей (а порою и от европейских кораблей), на которых переправлялись в Аравию паломники. Еще незадолго перед этим португальцы главенствовали на Аравийском море, и паломники могли по нему плавать только с паспортами, выданными португальцами, и на паспортах этих были изображения Иисуса и Девы Марии; для фанатичных мусульман необходимость терпеть подобное «идолопоклонство» во время паломничества в Мекку была чрезвычайно болезненной. С этой точки зрения Роу прибыл в Индию в самое подходящее время, так как английские корабли совсем недавно крепко потрепали корабли португальцев в индийских водах, и Роу мог предостеречь Джахангира — в порядке оправдания этих действий: «Король, мой владыка, станет хозяином всех здешних морей и портов, дабы предотвратить нанесение ущерба его подданным».

Роу высадился в Сурате в 1615 году, в возрасте тридцати пяти лет; он незамедлительно и со страстью погрузился в деятельность, которая поглощала почти всю его энергию в течение пребывания в Индии, — борьбу за оказание должного почтения его повелителю королю. Вопросы старшинства и протокол играли в дипломатии XVII века даже более значительную роль, чем теперь. Любимым при дворе Шах Джахана был рассказ о том, как император, желая принудить высокомерного персидского посла поклониться пониже, приказал оставить открытой только низенькую калитку при входе в приемный зал, а посол в ответ повернулся, кланяясь, и умудрился явиться перед лицом императора задом наперед.

Выходки Роу носили не менее дерзкий характер. Во-первых, и это вполне понятно, он не позволил таможенникам обшаривать свои карманы, а далее заявил, что к его спутникам можно прикасаться руками «только с целью обнять их, но не обыскивать»; он отказался появиться перед теми, кто встречал его сидя на коврах, пока те не встали; далее он и правитель Сурата несколько дней вели переговоры о том, кто к кому должен первым явиться с визитом. Когда он наконец удостоился приема царевичем Парвизом, который в это время находился в Бурханпуре, Роу смело двинулся по узкому проходу между двумя рядами конных воинов и придворных, отказался совершить земной поклон и настаивал на том, чтобы либо подняться по трем ступенькам к царевичу и стоять рядом с ним во время беседы, либо остаться внизу и сидеть в поставленном для него кресле. Сошлись на том, что Роу будет стоять, непринужденно прислонившись к серебряному столбу, подпирающему балдахин царевича. Эту позицию он счел совместимой с собственным достоинством, а царевич к тому же пообещал доставить англичанина в тот же вечер в такое место, где они смогут потолковать накоротке. К несчастью, Роу тут же преподнес в дар ящик бутылок, и к вечеру царевич был настолько пьян, что не смог повидаться с гостем.

В Бурханпуре Роу поселился в караван-сарае и был крайне недоволен помещением: «четыре комнатки размером с духовку, не больше, потолок круглый, стены из кирпича». Здесь он подхватил лихорадку, которая едва не свела его в могилу, но Роу, еще очень слабый, двинулся дальше — в Аджмер, где находился двор Джахангира. Во время путешествия его сильно подбодрила случайная встреча с Томом Корьятом, эксцентричным англичанином, который три года добирался в эти края пешком из Средиземноморья, а теперь строил планы приложиться к гробнице Тамерлана в Самарканде и оттуда направиться домой на родину — через… Эфиопию. Однако он умер еще в Индии, в 1617 году, и был похоронен в Сурате. Только его очевидная чудаковатость сохраняла Корьяту жизнь столь долго. Капеллан Роу Эдвард Терри, сам достаточно неосторожный в своих критических высказываниях о Мухаммеде как основателе мусульманской религии, сообщает с неким благоговейным страхом о личном выступлении Корьята против ислама. Корьят слышать не мог, как «эти их правоверные муллы по пять раз в день поднимаются на высокие башни и провозглашают свое ла иллаху иля ллахи ва Мухаммеду расулю ллахи, то есть что «нет Бога кроме Бога, и Мухаммед пророк его». В один прекрасный день Корьят поднялся на какое-то высокое место напротив мечети и прокричал: ла иллаху иля ллахи хазрет Иса бен алла, что означало: «нет Бога кроме Бога, Господь наш Христос Сын Божий». И добавил, что Мухаммед — самозванец, за что, замечает Терри, его могли бы убить, «однако сочли безумным и отпустили». История вполне возможная, поскольку Корьят во время своих странствий изучил арабский, турецкий и персидский языки и позже обратился на персидском языке к Джахангиру с просьбой о вспомоществовании, что крайне возмутило сэра Томаса Роу, который, как всегда, прежде всего пекся о достоинстве своей страны.

Роу приехал в Аджмер 23 декабря 1615 года. Он снова заболел и, к вящему неудовольствию Джахангира, не смог выразить свое почтение императору в течение почти трех недель, однако 10 января представился ко двору в четыре часа пополудни на ежедневном дурбаре^{44}. Роу увидел императора на высоком троне под балдахином; двое слуг стояли возле голов деревянных слонов и обмахивали опахалами повелителя, обычное положение которого высоко над собравшимися в зале сочетало достоинство с безопасностью. Официальные лица и придворные находились внизу на точно определенном для каждого расстоянии от трона — старшие по положению внутри огороженного узорной решеткой пространства, менее значительные лица во втором ряду, между первой и второй решетчатыми оградами, установленными на некотором возвышении; все прочие участники дурбара стояли за этими пределами, на уровне пола, с трех сторон. Роу заметил, что это выглядело в точности как на спектакле лондонского театра — там актер, играющий роль короля, сидел высоко на троне в самой глубине сцены.

Роу предусмотрительно попросил разрешения приветствовать императора так, как это принято в его собственной стране, и «выражал почтение», видимо поклонившись и при этом махнув рукой у самого пола, как всепокорнейший Озрик^{45}; он проделал эту процедуру трижды по мере приближения к трону. Обычный ритуал приветствия при дворе Великих Моголов на деле вовсе не был особо унизительным. Придворный должен был отвесить поклон, прижав ко лбу ладонь правой руки в знак повиновения императору. Акбар ввел распростирание ниц для адептов своей новой религии, но только при личных свиданиях, запретив делать это в собраниях, дабы не задевать религиозные чувства ортодоксов. Хоукинс, однако, описывает тщательно разработанные и отчасти унизительные процедуры приветствия для знатных людей, вернувшихся ко двору после долгого отсутствия. А при Джахангире некоторое время распростирание ниц было обязательным способом выражения благодарности для тех, кто удостоился особого императорского пожалования. Роу, несомненно, боялся попасть в одну из этих двух категорий.

Послеполуденный дурбар был лишь одним из выходов, составлявших ежедневный распорядок императора, распорядок настолько строгий, что Роу называл свою тогдашнюю жизнь «регулярной, как часы, которые исправно бьют в установленное время». Если кто-то из императоров и менял точное время, в которое часы должны пробить, то составные части императорского дня оставались неизменными от Акбара до Шах Джахана. Перед восходом солнца музыканты начинали играть «побудку» для императорского двора, а в самый момент восхода император уже стоял на своем джхарока-и-дарсхан, то есть на «балконе появления». Такой балкон находился высоко на внешней стене каждой крепости или дворца, и простые люди могли собраться внизу и увидеть своего повелителя. Обычай, по которому повелитель ежедневно показывается людям, дабы заверить их, что он жив и здоров, а в государстве все в порядке, существовал издревле, однако новшество, введенное Акбаром, заключалось в появлении государя одновременно с солнцем на небе (правда, и Акбар и Джахангир после выполнения этой обязанности возвращались в постель и спали часа два или больше). По замыслу такое появление перед народом давало простым людям возможность подать просьбу или жалобу непосредственно правителю, и следующие один за другим императоры пользовались разными способами, скорее символическими, нежели практическими, при помощи которых такого рода предметы должны были привлечь их внимание. Хумаюн велел ставить барабан, в который могли бить ищущие правосудия; Джахангир спускал золоченую цепь из окна своих личных покоев в форте Агры — если кто трогал цепь, прикрепленные к ней маленькие колокольчики начинали звенеть; Шах Джахан иногда приказывал спускать с балкона веревку, к которой можно было прикрепить жалобу. Впрочем, такое «балконное правосудие» бывало действенным только в случаях массовых выступлений, как это произошло, к примеру, в 1641 году в Лахоре, когда огромная толпа голодающих вынудила Шах Джахана принять реальные меры для облегчения их участи. Примером того, к каким ухищрениям приходилось прибегать отдельным гражданам, чтобы изложить свое дело государю, может служить случай, когда несколько просителей прикинулись фокусниками, чтобы их допустили к Джахангиру.

В полдень Джахангир снова выходил на балкон и наблюдал за боем слонов или парадом, а в четыре часа пополудни, после того как ударяли в большой барабан, он появлялся перед собранием придворных в дивана ам, или «зале общих приемов», где Роу впервые увидел его. Здесь представляли государственные дела общего свойства, например объявляли о новых назначениях или представляли вновь назначенных лиц; в перерывах выступали борцы или акробаты, которые всегда были под рукой. Затем император удалялся для приватного собеседования с высшими чиновниками; на этих совещаниях обсуждались особо важные вопросы государственной политики, по которым и принимались решения. Каждое такое закрытое совещание именовалось гусл-хана, в буквальном смысле «баня», и полагают, будто такое название обязано своим происхождением обычаю Шер-шаха проводить подобные обсуждения именно в бане и в течение времени, пока его волосы просыхали после купания.

При Джахангире такие совещания имели тенденцию переходить к вечеру в пирушку. У входа телохранители принюхивались к слугам, чтобы определить, не пахнет ли от них спиртным, но, как писал тот же Роу, дела часто «прерывались из-за дремоты, овладевавшей Его Величеством под влиянием паров Бахуса». Иногда в самый разгар совещания император внезапно ложился и засыпал (что не так удивительно, как может показаться, если в условиях жаркого климата люди сидят на ковре среди мягких подушек), после чего все свечи немедленно гасили, а гости удалялись своей дорогой. В более трезвые вечера обсуждение серьезных дел на таких собраниях принимало характер живых и нередко жарких споров. Роу дает обворожительные описания случаев, когда он, не без труда изъясняясь через переводчика-испанца, позволял себе резкие выпады против Асаф-хана и царевича Хуррама в присутствии императора, и, к своему изумлению, убедился, что Джахангир строго выговаривает любимому сыну за то, что тот несправедливо обижает посла.

Главным яблоком раздора между царевичем и Роу было то, что офицеры Хуррама неоднократно реквизировали ящики багажа Роу, в которых в основном находились подарки для императора (возможно, благодаря этим дарам Джахангир столь сочувственно относился к послу). Подарки в обиходе администрации Моголов играли неумеренно большую роль, хотя для Джахангира новизна имела не меньшее значение, чем щедрость; необычная шкатулка со стеклянной стенкой, китайская чашка из белого фарфора и даже рыба, которой Джахангир не пробовал в течение одиннадцати месяцев, встречали в разное время весьма благодарный прием. Роу сообщает, что даже на ежедневных дурбарах те, кто желал лично поговорить с императором, поднимали вверх подарки, принесенные с собой, а после этого обращались со своей просьбой. И многие заранее вручали дары придворным чиновникам, чтобы получить возможность вручить подарок императору. Влияние Роу сильно возросло, когда пришло известие о прибытии английского корабля с приятными «игрушками» для двора, и сам Джахангир бесцеремонно поинтересовался, многое ли предназначено для него. Больше всего он хотел получить английскую лошадь и утверждал, что если погрузят на корабль шесть лошадей, а путешествие вынесет одна, то «пусть она и отощает, он ее откормит». В общем, Джахангир удивлялся тому, что его собрат на английском троне делает ему столь нехитрые подношения, какие передает ему Роу, и Роу отправил весьма резкое письмо в Ост-Индскую компанию с жалобой на низкое качество товаров, которые она ему посылает: линялый бархат, кожаные шкатулки, покрытые плесенью, зеркала с облезшим на тыльной стороне серебром и развалившимися рамками. Позже он добавил, что вынужден тратить собственные средства, чтобы соблюсти приличия. Весьма скромный успех имела английская карета, доставленная в разобранном виде, хотя Джахангир немедленно приказал заменить первоначальную обивку на богатую парчовую, а медные гвозди — на серебряные.

На какое-то время Роу порадовал императора, преподнеся ему последнее издание карт Меркатора^{46}. Когда Джахангир выезжал на верховую прогулку, существовало обыкновение, чтобы хозяин дома, мимо которого он проезжал, выходил за ворота с подношением. У Роу, вдруг заметившего, что император приближается, не нашлось под рукой ничего более подходящего, нежели это издание карт, «которое я презентовал с извинением, что у меня нет ничего лучшего, но великому королю я предлагаю мир, где его владения занимают столь большую и богатую часть». Немного погодя атлас вернулся к хозяину, и капеллан Терри полагал, что для человека, который в своем тронном имени объявил себя владыкой мира, было слишком большим потрясением узреть, как мало места на карте отведено его владениям, — впрочем, он добавляет, что Меркатор¹, разумеется, чрезвычайно исказил изображение этих владений.

Единственными предметами, которые произвели сильное впечатление на Джахангира, были английские живописные полотна, поскольку европейским искусством уже несколько лет восхищались при дворе Моголов. Абу-ль-Фазл утверждал, что европейские художники гораздо более совершенны, нежели индийские. В 1602 году вся Агра была в таком восторге от большого изображения Мадонны, которое отцы-иезуиты держали на своем алтаре, что Акбар попросил принести картину во дворец, а потом сам, никому не позволив помочь себе, отнес ее в гарем показать матери, женам и дочерям. Джахангир велел своим художникам изучить западные изображения и скопировать христианские сюжеты на стенах своих дворцов и даже в гробнице своего отца в Сикандре; европейские гравюры вклеены на тщательно разрисованные страницы нескольких альбомов XVII века. Когда Джахангир появился в 1616 году на новогоднем празднестве, альков позади его трона был декорирован портретами членов английской королевской фамилии, хотя неточное распознавание людей, живущих так далеко от Индии, привело к тому, что они оказались в компании с портретом «лондонской горожанки» и графини Сомерсет, которая как раз в это время ожидала суда за убийство сэра Томаса Овербери; другой случай подобного рода поставил Роу в весьма неловкое положение: от Ост-Индской компании была получена картина с изображением Венеры и сатира, и Джахангир настойчиво требовал пояснения аллегории. В конце концов Роу убедился, что тот «понимает картину как насмешку над азиатами, которых представляет сатир с соответствующим цветом кожи, а Венера, белая женщина, держит его за нос, и, значит, он ее пленник».

Джахангир в особенности интересовался портретными миниатюрами, принадлежавшими Роу; император сам ввел при дворе европейскую концепцию этого жанра: реальное сходство и совершенство исполнения, которые делают миниатюру и знаком памяти, и драгоценным украшением. Он был так захвачен миниатюрным портретом жены Роу (со всей дипломатической тонкостью, на какую был способен, Роу отказался подарить миниатюру императору), что приказал сделать с него пять копий и объявил, что их будут носить его старшие жены. Джахангир подарил Роу собственный портрет, выполненный на золоте и украшенный жемчужными подвесками. То был лестный дар: даже самые знатные из придворных могли получить не более чем золотой медальон с изображением головы императора, причем они должны были сами заплатить за него и носить на тюрбане.

Новым начинанием Джахангира была чеканка монет и изготовление медалей с собственным изображением, а поскольку монеты имеют более широкое хождение, чем картины, это выглядело совсем уж вопиющим нарушением запрета Корана. Акбар весьма серьезно относился к работе своего монетного двора и поручил наблюдение за ним художнику Абд-ус-Самаду. Производимые монеты принадлежали к числу лучших образцов того времени, однако за редким исключением их внешнее оформление ограничивалось каллиграфически исполненными надписями. Джахангир вначале приказал использовать на монетах изображения знаков зодиака вместо обозначения месяцев, а потом велел чеканить не просто свой портрет, но портрет с бокалом вина в руке.

Исключительно высокое качество как изображений, так и самих монет при Джахангире объясняется его личным интересом. Он рос и воспитывался в Фатехпур Сик-ри в то время, когда тамошняя художественная мастерская работала весьма активно, и прилежно изучал технику исполнения. Джахангир уверял, что способен точно определить, кто из художников рисовал глаза и брови, а кто остальную часть портрета, но это относилось ко времени правления его отца. При самом Джахангире «фабричная» система исполнения, когда несколько художников работали над одной картиной, пришла в упадок; количество продукции снизилось, зато очень вырос ее художественный уровень. То были особые требования Джахангира, которые привели к созданию нового реализма в живописи. В то время как Акбар заказывал многофигурные композиции, чтобы проиллюстрировать события, многие из которых происходили в далеком прошлом и в дальних краях, Джахангир чаще всего хотел «фотографического» изображения чудес растительного и животного мира, и эти более простые и более тонкие сюжеты закономерно приводили к усовершенствованию формы. Таким же образом его интерес к искусству портрета вынуждал художников решать более глубокие проблемы выражения характера — император отправил художника в Исфахан с поручением написать и привезти ему портрет шаха Аббаса, а после неоднократно показывал портрет людям, которые лично видели его великого соперника, чтобы проверить верность изображения. Следует добавить, что Джахангир сам придумал и велел художникам освоить новый стиль политической аллегории, который, хоть и полный самовосхваления и тщеславия, оставил нам несколько наиболее примечательных полотен того времени. Одна из таких картин, должная прославить новый дух мира в отношениях с персидским соседом, шахом Аббасом, на деле корректирует допущенное проекцией Меркатора искажение величины владений Великих Моголов: Джахангиров лев на ней распростерся через всю Персию и Турцию, оттеснив жалкого персидского барашка к Средиземному морю. Другая картина показывает, что смиренный император предпочитает общество простого святого старца обществу великих владык, однако султан турецкий помещен в некотором отдалении и ниже трона, а король английский Яков I даже на еще большем расстоянии, что несомненно объясняется невысоким качеством его подарков; Роу, впрочем, утешал себя тем, что ни король Португалии, ни король Испании на картину вообще не попали. Третья картина весьма изощренно и даже элегантно изображает желаемую смерть абиссинца Малика Амбара, чьи летучие отряды наемников постоянно делали набеги на войска Джахангира в Декане. Сюжет можно считать восхитительным или нелепым в зависимости от вкуса, однако соединение реалистических черт с комбинацией мистических символов — глобуса, установленного на спине у быка, который, в свою очередь, стоит на огромной рыбе, — нельзя не оценить как плодотворный художественный прием, до тех пор незнакомый могольскому искусству.

Другим новшеством Джахангира, не слишком значительным, но полезным для датировки произведений, было появление нимба, или ореола вокруг его головы. Он позаимствовал это у картин и гравюр, привезенных иезуитами, однако такой прием был с давних времен в ходу на Востоке, откуда он попал в Византию и далее в Европу в целом, но перестал употребляться в Индии и Персии. После того как Джахангир возродил его, он использовался в могольском искусстве дальнейшего времени с целью возвеличения императора.

В ноябре 1616 года Джахангир отправился на юг, в Манду, чтобы находиться поближе к военным действиям в Декане. Роу сопровождал его и оставил замечательное описание императорского военного лагеря и пышной церемонии отбытия Джахангира. Посол, как всегда предприимчивый, «ловко проложил себе путь» через толпу придворных, чтобы оказаться рядом с императором в самый момент отбытия, и на этот раз даже он был потрясен.

«Король спустился по ступенькам при столь громких пожеланиях здоровья, что они могли бы заглушить пушечную канонаду. У подножия лестницы, где я уже дожидался его и протолкался поближе, некто принес огромного сазана, а другой — блюдо с белым веществом, похожим на крахмал, в которое король ткнул пальцем, потом дотронулся этим пальцем до рыбы и потер себе лоб. Такая церемония должна была предвещать удачу. Потом еще некто опоясал его мечом и подал круглый щит, сплошь усеянный крупными бриллиантами и рубинами, ремни же были позолочены. Другой человек прицепил колчан с тридцатью стрелами и вручил лук в футляре, тот самый, что подарил повелителю персидский посол. На голове у него был богатый тюрбан, украшенный на макушке перьями цапли, редкими, но длинными; с одной стороны к тюрбану был прикреплен неоправленный рубин размером с грецкий орех, с другой стороны — такой же величины бриллиант, а посредине изумруд, гораздо больший. На шее у него было ожерелье из прекрасных жемчужин, три из них двойные, таких больших я никогда не видел; рукава до локтя и отвороты усыпаны бриллиантами, на запястьях тройные браслеты из разных драгоценных камней. Кисти рук обнаженные, но почти на каждом пальце перстень; перчатки, английские, заткнуты за пояс; верхнее одеяние из златотканой парчи накинуто на тончайшую рубашку; на ногах вышитые сапожки с жемчугом, носки у них острые и торчат вверх».

Что касается радости посла по поводу употребления английских перчаток, стоит добавить, что император отбыл в сопровождении слуги-англичанина в той карете, которую, как мы помним, переделали из английской; вскоре за ним последовала Нур Джахан в карете местного производства, с богатой обивкой и серебряными гвоздями.

Император отдал приказ сжечь военный лагерь в Аджмере; таким образом, торговцы и другие постоянные обитатели лагеря, которые прожили в нем три года, вынуждены были последовать за императором. В своем дневнике Джахангир подсчитывает, что для того, чтобы снабжать большую армию на походе, причем в неплодородных областях, необходимо убедить торговцев зерном с по меньшей мере ста тысячами груженых быков сопровождать войско. В этом случае при Джахангире находилось не так много людей, как обычно, главные воинские соединения состояли при Шах Джахане, но Терри, который описывал императорский лагерь как «странствующую республику», утверждал, будто для того, чтобы вся процессия миновала одно какое-то место, требовалось двенадцать часов, а Роу говорил, что, устраиваясь на ночь, лагерь занимал территорию двадцати миль в окружности и размерами своими «был равен почти любому городу в Европе». Лагерь и был устроен как город, с правильными улицами, где каждый знатный человек или купец получал право на точно определенное место, на котором мог установить свой шатер. Поскольку такой лагерь строился на каждом новом месте по одному плану, люСзй его обитатель мог легко по нему передвигаться не плутая, — такая система была унаследована от Тимура, а может, и с более ранних времен. Сам император и люди знатные имели по два шатра, таким образом, один из них мог быть выслан вперед заранее и к прибытию хозяина на новое место ночлега был уже установлен. Британские вице-короли в Индии впоследствии передвигались точно таким же способом.

В центре лагеря находилась ставка императора, представлявшая собой маленькую крепость из окрашенного дерева и холста. Во времена Акбара она занимала площадь «не менее ста квадратных ярдов», что касается Джахангира, то Роу установил, что его ставка не менее трехсот ярдов в диаметре. Наружные стены состояли из деревянных щитов, окрашенных, а в иных случаях обтянутых холстом и скрепленных между собой кожаными ремнями. К дверям вел красивый крытый проход, а сами двери, или, скорее, ворота, крепко и надежно запирались. Внутри находились обычные помещения, такие же как во дворце: зал общих приемов, зал для частных аудиенций и походная мечеть (Тимур возил с собой великолепно расписанную деревянную мечеть); ко всему этому примыкало просторное помещение для гарема. Было в одной из наружных стен даже окно-джхарока, в котором император мог, как обычно, являться перед людьми. Придворная жизнь шла своим чередом, точно так же как в Агре, даже ученые и художники представляли свои работы на одобрение повелителю.

Определенные удобства считались само собой разумеющимися. Джаухар упоминает о поистине ужасном положении, в которое попал однажды Хумаюн вместе со своими приближенными, когда они вместе спешно бежали с поля битвы: у них даже не было отдельной палатки, в которой император мог бы справить нужду; Акбар ввел обыкновение возить в огромной повозке, которую тащил впряженный в нее слон, несколько ванных комнат, а на улицах военных лагерей Тимура находились даже общественные бани, укомплектованные котлами для согревания воды. Внутреннее убранство павильонов, принадлежащих императору и его знати, должно было выглядеть невероятно роскошным при изобилии дорогих ковров на фоне светлых холстов, и придворные художники сумели изобразить все это великолепие на своих миниатюрах. Абу-ль-Фазл сообщает, что для перевозки одних только царских шатров требовалось сто слонов, пятьсот верблюдов, четыреста повозок и сотня носильщиков, а Роу описывает лагерь как «одно из чудес моего незначительного жизненного опыта».

Существовали различные транспортные средства, которыми император и знатные люди могли с удобством пользоваться — если не ехали верхом — при перемещении от стоянки к стоянке. Паланкин представлял собой крытые носилки, закрепленные на двух длинных шестах, концы которых клали себе на плечи четверо или шестеро мужчин. В таком паланкине было достаточно места, чтобы не только сидеть, но и лежать, вытянувшись во весь рост. Благодаря искусству носильщиков это средство передвижения считалось наименее болезненным для перевозки раненых по плохой дороге. В закрытых экипажах с очень мягкой обивкой, запряженных буйволами, можно было сидеть четверым или лежать и спать двоим. По свидетельству самого Джахангира, лежать и спать в беседке на спине слона было настолько удобно, что такое путешествие не причиняло ни малейшего беспокойства ни днем ни ночью. Все три типа средств передвижения использовали и для перевозки гарема, но дамы чувствовали себя самым драгоценным, исключительным грузом, когда путешествовали в раззолоченной беседке на спине слона и сквозь золотые решетки на окнах могли видеть все, а их не видел никто. Махаут — погонщик слона — набрасывал на голову платок, а далеко впереди процессии конные евнухи и слуги с тростниковыми палками в руках очищали дорогу от любопытствующих мужчин. Эти авангарды находили большое удовольствие в своей работе, и каждый знал, насколько опасно позволить им догнать себя; французский врач Бернье несколько позже описываемого времени допустил это, и ему пришлось обнажить саблю, чтобы отступить без урона для чести.

После неспешного четырехмесячного путешествия лагерь 6 марта 1617 года достиг большой горной крепости Манду. Роу все еще находился в числе сопровождающих; самым отталкивающим из его впечатлений было появление «верблюда, нагруженного тремя сотнями отрубленных голов, присланных правителем Кандагара в качестве презента императору». На этот раз Роу поселился в маленькой заброшенной мечети — чтобы не платить за помещение. Он сам и Терри жили в условиях, далеких от уюта: в крепости не хватало воды, ее было ужасающе мало; львы бродили вокруг мечети и периодически уносили одно из вьючных животных. Зато Джахангир наслаждался осмотром достопримечательностей. Он посетил красивейшую Пятничную мечеть, великолепное в своей простоте и благородстве пропорций здание, возведенное в начале XV столетия; он восхищался растущими здесь повсюду деревьями пизанга^{47}, трясогузками, парочка которых свила гнездо и высиживала птенцов в том доме, где поселился император; он испытал немалое удовлетворение, приказав сбросить в реку надмогильный камень правителя Манду Насираддина, который был настолько жесток, что убил собственного отца, — одна мысль о подобном злодействе так возмущала Джахангира, что он пошел еще дальше, повелев извлечь из могилы тело изверга и тоже бросить в реку. И он устроил замечательный пикник со своими женщинами в летнем домике Нилкантх, построенном за сорок лет до того на склоне возле юго-западного угла крепости.

В Манду Роу довелось наконец увидеть, как императора в день его рождения уравновешивают на весах с золотом, драгоценными камнями и так далее. В прошлом году в Аджмере англичанину не удалось при этом присутствовать — к немалому неудовольствию Джахангира, — так как гонец неправильно назвал ему время церемонии. Император сел на одну из позолоченных чаш больших весов, а на другую положили соответствующее его весу количество мешочков с золотом; засим последовала такая же процедура с серебром, драгоценными камнями, дорогими тканями и продовольствием. На Роу все это не произвело особого впечатления, так как драгоценные металлы нельзя было увидеть («в мешках вполне могли находиться простые камешки»), а, как он утверждает далее, поскольку ценности после церемонии были вновь унесены в помещение, их вряд ли собирались раздать людям в знак милосердия императора, как было обещано. Однако кажется невероятным, чтобы Великие Моголы стали попустительствовать легко изобличаемому обману, в результате которого их заподозрили бы в бедности.

Обряд взвешивания вел свое начало от такого же индийского обычая, называемого туладана', принято считать, что в могольский календарь он введен при Акбаре, но в точности известно, что взвешиванию подвергался еще Хумаюн в 1533 году. Начиная с Акбара взвешивание совершалось дважды в год: одно в день рождения по солнечному календарю проводилось публично, а другое, в день рождения по календарю лунному, — в уединении гарема. Солнечный и лунный дни рождения монарха совпадали только в самый день его появления на свет, после чего промежуток между ними увеличивался на одиннадцать дней ежегодно. Бывало, что жирный куш императорских денег выпадал на долю кого-нибудь из обычных подданных. Так, Джахангир вознаградил подобным образом в рупиях уста Мухаммеда Найи за его искусную игру на флейте; астролог Джотик Рай получил свое за правильные предсказания, и доля точного предсказателя оказалась на двести рупий больше, чем доля музыканта.

После церемонии взвешивания, на которой присутствовал Роу, Джахангир принялся разбрасывать придворным различные плоды, сделанные из серебра. Роу был потрясен и тем унизительным и недостойным ползанием по полу, которое за сим последовало, и тем, что толщина серебра была необычайно малой, и, следовательно, серебро это немногого стоило, — кстати, это покажется понятным всем, кому доводилось есть в современной Индии обычные сладости или мороженое в упаковке из тончайших листиков натурального серебра. Богатство и пышность Великих Моголов были так велики, что, к примеру, тот же Джахангир, проезжая по улицам верхом на коне или в беседке на спине у слона, разбрасывал рупии направо и налево.

Другим большим торжеством при дворе Моголов, также засвидетельствованным Роу, был праздник Нового года, или науруз, введенный Акбаром по персидскому образцу в 1582 году. Главным образом по случаю Нового года происходило жалование новыми чинами и наградами, да и вообще праздник этот был особенно веселым и радостным, потому что приходился на весну, в соответствии с персидским календарем. Праздник продолжался от шести до девятнадцати дней, и каждый вечер кто-то из знатных людей задавал у себя в доме или в шатре богатый пир, на котором присутствовал Джахангир, что служило поводом для преподнесения подарков, причем установленный порядок был выгоден императору. Хозяин пира выкладывал великое множество даров, но все эти дары принимал сам Джахангир, после чего он любезно возвращал дарителю те вещи, какие не хотел оставить у себя. В некоторых случаях обряд дарения происходил иначе, но обеспечивал почти такое же преимущество Джахангиру: император принимал все подарки, однако настаивал на том, что купит их, и чиновники из государственной сокровищницы назначали за каждый подарок особую цену — не больше половины ее истинной стоимости. Певицы и танцовщицы присутствовали почти на каждом приеме в течение всего праздника. «Я видел все, что можно было увидеть, — сообщает Роу. — Подарки, слонов, коней и множество шлюх». Жены знатных людей собирались в императорском гареме, отмечая праздник вместе с императорскими женами и вместе с ними созерцая через решетки такое зрелище, как главный дурбар, на котором император появлялся во всем своем великолепии. Роу находил трон и обстановку вокруг него впечатляющими, но вульгарными, поскольку старались собрать вместе и показать слишком много драгоценных предметов, «все равно как если бы леди вместе с посудой поместила на буфет свои вышитые шлепанцы» — замечание не слишком учтивое, если иметь в виду, что в числе прочего находились и портреты членов английской королевской семьи, которые с большим основанием, нежели что-либо другое, могли претендовать на роль «вышитых шлепанцев».

17 февраля 1619 года Роу отплыл из Сурата на родину. По его собственному мнению, его пребывание в Индии оказалось неудачным. Ему пришлось отказаться от своей первоначальной цели — быть официальным представителем при Джахангире — и заниматься различными концессиями, связанными исключительно с портом Сурат, по указу, или фирману, Шах Джахана, но самым богатым плодом его путешествия был его дневник, дающий необычайно живое и подробное описание повседневной жизни при дворе Великого Могола. Для самого Роу, которому исполнилось тридцать пять лет в год его приезда в Индию и тридцать восемь — в год отъезда, это была лишь первая из дипломатических миссий, бросавших его то в Турцию, то в Швецию, то в другие страны Европы, где он успешно занимался мирными английскими торговыми сделками в Гамбурге, Регенсбурге и Вене.

У Роу оказалось слишком мало времени, чтобы определить истинное влияние Нур Джахан. Он писал на родину принцу Карлу, будущему королю Карлу I Стюарту, что «любимая жена короля управляет им, вертит им в свое полное удовольствие», и сообщал главному директору Ост-Индской компании, что решение любого общественно важного дела целиком и полностью зависит от нее и что она «более недоступна, чем богиня или загадка языческого нечестия». Образ некой языческой богини, недоступной для человеческого взгляда, кажется вполне подходящим, так как Роу всего лишь видел однажды — и то случайно, — как эта дама проезжала в карете мимо на значительном отдалении. Но в дополнение к ее огромному личному влиянию на Джахангира, так сказать за кулисами открытой сцены, голос Нур Джахан раздавался на самой сцене во время совещаний из уст ее брата Асаф-хана, который чаще других появляется на страницах дневника Роу, и из уст ее отца, итимад-уд-дауле, то есть первого министра. Однако в январе 1622 года итимад-уд-дауле скончался, и его смерть случилась как раз в то время, когда сильно охладились отношения между Нур Джахан и двумя другими членами того, что можно было бы назвать на языке нашего времени ее хунтой, — Шах Джаханом и Асаф-ханом. Заметив, что ее особый протеже Шах Джахан твердо и определенно становится все более уверенным в своих правах, Нур Джахан, видимо, осознает, что если столь сильная личность унаследует трон, то ей после смерти мужа уже не придется выступать в главной роли. Положение обострилось, когда Джахангир в 1620 году серьезно заболел и едва не умер; с этих пор состояние его здоровья, и без того ослабленное алкоголем, опиумом и астмой, ухудшилось настолько, что ему стало все труднее справляться с государственными делами. Поэтому Нур Джахан отдала теперь свою поддержку младшему царевичу, Шахрияру, чье врожденное слабосилие, с ее точки зрения, усугублялось тем, что ему не хватало «породы» — он был всего лишь сыном наложницы-рабыни. В апреле 1621 года царевич женился на дочери Нур Джахан от первого брака, Ладили Бегам, и свадьба была отпразднована в Агре невероятно торжественно и пышно. Это событие, совершившееся за девять месяцев до кончины итимад-уд-дауле, создало — точнее, сделало явственным — политический раскол в семье старика. Один из царевичей, Шахрияр, стал зятем Нур Джахан. Другой, Шах Джахан, уже до этого был зятем ее брата Асаф-хана. Было ясно, что одна из внучек итимад-уд-дауле станет императрицей, но на то, кому быть императором, его дети смотрели по-разному.

После смерти итимад-уд-дауле Нур Джахан взяла в свои руки строительство гробницы для него в Агре; строительство было закончено через шесть лет, в 1628 году. В отличие от гораздо большего по величине Тадж Махала, с которым эта гробница соперничает по красоте, ее привлекательность заключается не в совершенстве и гармонии внешних очертаний, но в очаровании декора. Мавзолей похож на прекрасную шкатулку, украшенную драгоценными камнями в инкрустации различных стилей, каждый из которых опережает технику прежних лет и возвещает о появлении еще больших грядущих открытий. Двум самым значительным новшествам — широкому использованию белого мрамора как материала и как составной части мозаичных декоративных мотивов — суждено было стать наиболее примечательными чертами величайшего периода мо-гольской архитектуры. Даже плоская стена из песчаника со стороны обращенного к реке входа в мавзолей выложена теперь изящным орнаментом из белого мрамора, и это оживляет поверхность гораздо успешнее, нежели сложнейшие резные рельефы на стенах дворцовых зданий в Фатехпур Сикри или простой геометрический орнамент из белого мрамора в красном песчанике вокруг портала мечети в том же городе. Геометрические мозаичные узоры в камне, более разнообразных цветовых сочетаний, чем только красный с белым, были известны в Индии уже несколько десятилетий; работу такого рода можно увидеть в мечети Шер-шаха на Пурана Кила в Дели, построенной в 1540-х годах, или же на южных воротах сооруженной позже усыпальницы Акбара в Сикандре. Однако в мавзолее итимад-уд-дауле эта техника доведена до высшей степени совершенства и тонкости.

Поверхность ворот в Сикандре, хоть и очень красивая, представляет собой сравнительно грубую работу, когда мозаичный узор выкладывается камень за камнем на плоском основании. Наружная часть мавзолея итимад-уд-дауле вначале облицовывалась гладко отполированным мрамором, в котором были вырезаны по геометрическому рисунку углубления для орнаментальных вставок из отобранных для этого максимально подходящих по цвету и текстуре камней. В работе над нижней частью стены та же техника применялась для решения гораздо более сложной задачи — включения в мрамор несимметричных и изогнутых по форме камней, дабы получить свободные изображения завитков и цветов. В альковах мавзолея и на башенках, установленных по периметру верхнего этажа, процесс этот приобретал требующий еще большего мастерства и сложный характер: орнамент составлялся из полудрагоценных камней — ляпис-лазури, оникса, яшмы, топаза, сердолика в причудливом узоре, здесь требовалось скорее искусство ювелира, нежели каменщика, главным образом из-за трудностей в обработке твердого материала. Подобная техника появилась в XVI веке во Флоренции, ее называли pietra dura. Нередко возникали споры по поводу того, не из Флоренции ли попали в Индию сама идея и мастерство. Однако флорентийская pietra dura носила преимущественно образный и символический характер, к тому же имела тенденцию подражать произведениям других видов изобразительных искусств (единственные бесспорно итальянские панели pietra dura в Индии находятся в алькове позади трона в диваны ам в Дели, но они безусловно гораздо более позднего происхождения и, скорее всего, привезены в уже готовом виде из Флоренции), в то время как произведения индийские, хотя бы и включающие изображения цветов и других распознаваемых предметов, носят чисто декоративный характер и могут рассматриваться лишь как усовершенствование прежних приемов в создании мозаик-инкрустаций. Совершенствуемые и в дальнейшем, в сочетании с рельефными изображениями на белых мраморных плоскостях, они стали одним из триумфов могольской архитектуры во время правления Шах Джахана.

Другая, сравнимая по значению, постройка при Джахангире, мавзолей Акбара, была менее удачной. Сама гробница поистине являет собой нечто несообразное, возможно, благодаря личному вмешательству Джахангира, который посетил строительство впервые, когда оно шло уже около трех лет, и приказал снести почти все возведенное к тому времени, поскольку, как он выразился, «оно не совпадало с моим представлением о том, каким должно быть», и начать строительство заново. Первые три этажа мавзолея выстроены из красного песчаника грубой обработки в стиле Фатехпур Сикри, а на них размещен беломраморный дворик, в центре которого находится покрытый изящной арабской вязью резных надписей саркофаг. Дворик сам по себе замечательно красив, и он проложил путь к более смелому использованию белого мрамора при строительстве мавзолея итимад-уд-дауле и вообще в позднейшей могольской архитектуре, однако своему местоположению он решительно не соответствует. Южные ворота в усыпальницу в архитектурном отношении вполне хороши, не говоря уже об украшающем их декоре, который являет собою самое лучшее в архитектуре времени Акбара и прямиком ведет к архитектуре при Шах Джахане. Сами ворота выполнены в стиле более массивных и прославленных ворот победы, Буланд Дарваза, с южной стороны мечети в Фатехпур Сикри, но по своим пропорциям они лучше последних, а завораживающе прекрасные белые минареты, их окружающие, были новшеством, которое почти без изменений повторилось в Тадж Ма-хале.

Со смертью итимад-уд-дауле и в результате того, что интересы Асаф-хана и Шах Джахана пришли в противоречие с интересами Нур Джахан, ее хунта прекратила существование. Оставшиеся пять лет правления больного Джахангира она более непосредственно управляла государством из покоев гарема. «Управлять напрямую из покоев гарема» звучит как противоречие в определении, и это, в сочетании с некоторыми другими подробностями жизни Нур Джахан, например ее страстью к охоте, дало повод утверждать, будто бы она нарушила предписанное религией ислама затворничество и принимала обычное участие в общественных делах. Тем не менее доказательств тому не существует. Нур Джахан стреляла в тигров из закрытой беседки на спине у слона, но окружающие могли при этом видеть только выставленное наружу дуло ее мушкета. В 1626 году она даже принимала участие в сражении, но находилась при этом в паланкине, совершенно закрытом и подвешенном между двумя слонами, а свои приказания Нур Джахан передавала при этом через своих евнухов-телохранителей. И однажды, когда Роу ожидал в саду приезда Джахангира, были предприняты чрезвычайные меры, чтобы предотвратить чью бы то ни было возможность увидеть Нур Джахан, которую император вез вместе с собой в открытом экипаже; «вдруг пришло известие погасить все огни, король явился, да еще в открытой повозке, влекомой быками, притом со своей Нормахал, правит сам, и никого рядом»^{48}. Даже при всех этих предосторожностях не похоже, чтобы Нур Джахан ехала с открытым лицом; император отвез ее прямо в ее покои, прежде чем появиться на людях самому.

Представление о гареме как о всего лишь позолоченной клетке, полной хорошеньких, но совершенно праздных женщин, которые только и видят единственного петуха в курятнике, ошибочно. Женщины, несомненно, проводили много времени в уходе за собой и в разглядывании собственного красивого личика в зеркальце диаметром не больше дюйма, которое каждая носила на цепочке на большом пальце правой руки, но гарем был также центром деловой деятельности и интриг, большая часть которых была связана с внешним миром, и мужчины достаточно высокого ранга имели возможность выражать на расстоянии любезности дамам и просить их о помощи.

Как известно, в тех случаях, когда дело мужчины требовало появления в личных апартаментах — скажем, врач должен был посетить пациентку, — предосторожности предпринимались весьма тщательные и продуманные. Два врача, лечившие императорскую семью, позже описали такого рода случаи. Когда Франсуа Бернье пригласили осмотреть «женщину, настолько тяжело больную, что ее нельзя было даже перенести к выходу из здания», то, как он рассказывает, «мне на голову накинули кашмирскую шаль, и она, как длинный шарф, свисала до самых ног, а евнух вел меня за руку, точно слепого». Никколо Мануччи, знахарь-самоучка, чьи путаные записки о европейской медицине позволили ему — по могольским стандартам — сойти за эксперта, говорит о том, что по особому разрешению врачу позволяли снять с головы шаль, когда он добирался до пациентки. Больная лежала за занавеской. Если надо было пустить кровь или перевязать небольшую ранку, из-за занавески появлялась нужная рука или нога. Если требовался более подробный осмотр, врачу дозволялось просунуть руку за занавеску, и Мануччи описывает возбуждение опасности, необходимость сохранять строгое выражение лица, в то время как пациентка нередко только притворялась больной ради того, чтобы ей нанесли визит: «Были и такие, кто время от времени прикидывались больными, чтобы просто вступить в разговор и чтобы посетивший их медик пощупал пульс. Последний протягивает руку за занавеску, там ее берут и держат, целуют и легонько покусывают. Некоторые особы, из чистого любопытства, прижимали эту руку к своей груди, со мной такое случалось несколько раз; я притворялся, что ничего не замечаю, чтобы утаить происходящее от присутствующих при сем матрон и евнухов и не возбудить их подозрения».

Естественно, что о жизни в гареме распространялось немало нелепых слухов и сплетен, и сам Мануччи мог искажать факты ради более сильного впечатления. Он, например, повторяет расхожий базарный слух о том, что евнухи не позволяют приносить в гарем «редис, огурцы и похожие на них другие овощи, названия которых я не знаю», якобы способные вызвать вожделение; о том же за полвека до Мануччи распространялся и Том Корьят, который писал домой: «Что бы ни принесли похожее на мужской член, например редис, так велика подозрительность и так неуемна злоба этих людей, что они это режут и кромсают, дабы подобие не вызвало непристойных деяний».

Кто хочет добиться повышения, писал Бернье, должен «делать каждый год ценные подарки визирю, евнуху, женщинам из сераля и любому человеку, чье влияние при дворе он считает незыблемым». Наиболее влиятельные и знатные люди допускались к дверям гарема и имели право через евнуха передать привет и уважение такой-то царевне или вручить для передачи ей письмо с добрыми напутствиями, если она собиралась в далекую поездку. Царевна, в зависимости от расположения духа, могла в свою очередь послать этому человеку драгоценный камень или украшение, и тот, убедившись в ценности подарка, мог быть уверен, что царевна замолвит о нем словечко императору. Опять-таки, если царевна покидала стены гарема, надежно укрытая за золотой сеткой паланкина или беседки на спине у слона, знатный мужчина, который хотел выразить свое почтение, должен был спешиться на определенном расстоянии и ожидать появления процессии. И в этом случае царевна могла либо передать через евнуха подарок, либо — если человек переоценивал собственную значимость — приказывала прогнать его, награждая ударами.

Царевны были хорошо знакомы с характером и наружностью разных придворных, потому что, оставаясь невидимыми за решетками балконов, сами могли наблюдать за многими действами при дворе. Из своих укрытий они порой оказывали непосредственное политическое давление на решение обсуждаемых на совете вопросов. Как-то раз Джахангир и его советники заспорили о том, как поступить с Азизом Кока, тестем Хосрова; Азиз подвергал сомнению право Джахангира на престол и незадолго до совета вел себя в присутствии императора с откровенной наглостью. Некоторые из присутствующих советовали Джахангиру казнить дерзкого, другие считали нужным его помиловать. Потом из-за решетки послышался голос Салимы, одной из старших вдов Акбара. Женщины, сказала она, просят о помиловании. Джахангир должен прийти в гарем и выслушать их доводы, если же он не явится, они сами придут к нему. Император вошел в гарем, мнение женщин возобладало, и Азиз Кока был прощен.

Роу дает дивное описание того, как ему доводилось увидеть глаза женщин, присутствовавших при всех важных событиях. Когда он, к примеру, явился поглядеть на отъезд императора из Аджмера, Джахангир восседал в своей джхароке, а две его супруги находились за окном с одной стороны, укрытые временной преградой из тростника, и любовались церемонией. Однако любопытство их было столь велико, что они раздвигали тростинки, чтобы лучше видеть. «Сначала я заметил их пальчики, а потом, когда они прижимались лицом к щелкам, я видел то один глаз, то другой, а иногда удавалось разглядеть и все обличье. Они были белоликие, с черными, гладко причесанными волосами, но даже если бы не было иного освещения, хватило бы сияния их бриллиантов и жемчуга, чтобы показать их. Когда я поднял голову, они спрятались, но при этом так веселились, что я предположил, будто они смеются надо мной».

Женщины гарема были исключительно богаты, и не только драгоценностями. Каждая получала ежемесячное содержание, и говорили, что одна бывшая наложница Джахангира, перешедшая в услужение к Нур Джахан, обладала состоянием в сто шестьдесят тысяч рупий к моменту скандальной истории, когда ее застали за сексуальными играми с евнухом, после чего «другой скопец, который тоже любил ее, убил своего соперника». Старшие женщины получали доход не только за счет пожалований и дорогих подарков императора, но и от джагиров, закрепленных за ними; кроме того, при помощи штата финансовых советников, копирующих в миниатюре финансовое ведомство императора, они принимали участие в коммерческих делах. Мать Джахангира владела большим кораблем, который вел торговлю между Суратом и странами, имеющими выход к Красному морю; во время политического кризиса 1614 года корабль этот был захвачен португальцами. Нур Джахан занималась примерно теми же делами, специализируясь на индиго и тканях. Позже в том же столетии Джаханара, дочь Шах Джахана, продолжила традицию и, как сообщают источники, получала феноменальные прибыли.

Шах Джахан все еще находился в большом фаворе в 1620 году, когда его войско захватило неприступную крепость Кангру. Эта задача была особо поручена ему после того, как другие военачальники потерпели неудачу. Победа доставила большую радость Джахангиру, так как его собственный отец не смог овладеть Кангрой. Еще до этого, в 1618 году, Джахангир оказал большую личную честь любимому сыну. Император решил поручить переписчикам свести в один том его дневниковые записи за первые двенадцать лет правления и первую копию преподнес двадцатишестилетнему Шах Джахану, восхвалению которого было посвящено немало страниц. Излагая ход событий во втором томе дневника, Джахангир писал, что Шах Джахан «во всех отношениях первый среди моих сыновей», и выражал надежду, что это подношение станет «причиной доброй удачи». Этого не произошло. Прежде чем был окончен второй том дневника, Шах Джахан показал когти, подняв длительное восстание; герой, в первом томе превратившийся из Хуррама в Шах Джахана, во втором снова стал Хуррамом, а под конец Бидавлатом, то есть «Двоедушным». Примечательно, однако, то обстоятельство, что ни одна из оценок, данных Джахангиром сыну в прошлом, не опровергнута во втором томе. Отцу было бы затруднительно изъять похвалы из первого тома, тем более что первая копия находилась в руках у его врага, еще две были подарены итимад-уд-дауле и Асаф-хану и, возможно, еще несколько отослано в дальние города. Но хвалебные выражения попали и во второй том и остались нетронутыми в последующие дни разочарования. Джахангир, кажется, и в самом деле был горячим сторонником того, чтобы исторические записи не подвергались исправлениям. Обе крупнейшие хроники правления Акбара дошли до нас полными критики его характера и поведения в те годы, когда он был еще наследником престола. Джахангиру, как нам кажется, было бы трудно внести хулу в книгу столь широко известную, как «Акбар-наме» Абу-ль-Фазла. Однако рукопись исторического сочинения Бадавни, изобилующая бранчливыми пассажами вроде того, как царевич «хвастал тем, что стал зрелой гроздью винограда, в то время, когда он еще не стал гроздью незрелой», сделалась известной уже в правление Джахангира, в 1615 году, но официальная цензура, по сути, ограничилась половинчатыми усилиями удержать книготорговцев от ее распространения.

Мятеж Шах Джахана развивался постепенно и кажется закономерным результатом новой политики Нур Джахан, которая была направлена на устранение Шах Джахана от власти. В 1620 году, когда двор находился в Лахоре, вновь возникло тревожное положение в Декане. Абиссинец Малик Амбар, командующий армией правителя Ахмеднагара из династии Низам Шахи, продемонстрировал блестящие образцы партизанской тактики как в политике, так и в военных действиях, и это было истинным бедствием для Моголов в Декане в течение всего XVII столетия; как и Шиваджи после него, он манипулировал наиболее влиятельными правителями княжеств Декана, устраивая достаточно эфемерные союзы одних против других либо против самой империи, а потом силами своей подвижной маратхской кавалерии нещадно истреблял в горных районах гораздо более мощные, но зато и менее оперативные армии Моголов. Джахангир приказал Шах Джахану выступить на юг и вновь привести область к подчинению, но царевич явно не хотел выступать в поход. Тому было много причин. Шах Джахан понимал вероятную невыполнимость задачи, к тому же, получив три года назад высочайшие награды за решение той же проблемы, он не находил особо привлекательной необходимость начинать все сначала. Здоровье Джахангира ухудшилось; во время предыдущего похода он перевел двор в Ман-ду, достаточно близко к месту боевых действий; предпринимать теперь кампанию в Декане, в то время как больной император находился в Лахоре, за тысячу миль, и предполагал при первой возможности перебраться еще дальше на север, в Кашмир, было почти самоубийственно. И должно быть, уже стало известно, что Нур Джахан, далекая от того, чтобы поддерживать интересы царевича при дворе, начала теперь активные действия против него.

Чтобы обезопасить себя, Шах Джахан попросил позволения взять с собой своего старшего брата Хосрова, которого он без всяких сомнений считал своим главным соперником. Этот достойный жалости человек, полуслепой, был узником при отцовском дворе вот уже тридцать лет, но, тем не менее, он имел сторонников и пользовался определенной популярностью — частично по причине своего несчастья, частично потому, что был обаятелен и умен, но еще и потому, что многие знатные люди, которых раздражала власть Нур Джахан, видели в нем естественного кандидата на престолонаследие. Намерения самой Нур Джахан изменились, но, вопреки распространявшимся слухам, они были связаны отнюдь не с Хосровом. При ее новых планах на Шахрияра Нур Джахан было выгодно, чтобы один из его соперников попал в когти к другому, и Джахангир разрешил передать Хосрова на попечение Шах Джахана. Император видел обоих своих сыновей в последний раз.

Шах Джахан еще раз добился быстрого успеха в Декане только благодаря тому, что запугал врагов и принудил во время переговоров к временному подчинению, но не подавил их окончательно. Его достижения принесли ему обычные почести и подарки, однако вскоре за этим, в августе 1621 года, Джахангир снова серьезно заболел. В ответ Шах Джахан, по-видимому, приказал умертвить пленного брата. Джахангир коротко отмечает в своем дневнике: «Пришло известие от Хуррама, что восьмого числа этого месяца Хосров умер от колик и отправился к милосердию Бога». Однако существуют совершенно определенные свидетельства того, что «колики» причинил Шах Джахан. Будущий император убьет и другого брата, прежде чем почувствует себя на троне вполне уверенно, и таким образом положит начало традиции, которая запятнает историю Моголов на закате династии, но, будучи весьма распространенной у их современников, традиция эта отсутствовала в первый век их правления.

Дальнейшая чреда событий, приведшая к открытому мятежу Шах Джахана, началась со зловещих известий с запада: шах Аббас выступил на Кандагар, богатый торговый город на караванном пути в Индию и обратно, постоянное яблоко раздора между Персией и Моголи-станом. Джахангир строил планы собрать огромную армию, чтобы встретить угрозу во всеоружии, и в марте 1622 года Шах Джахан получил приказ покинуть со своими войсками Декан и присоединиться к отцу. Шах Джахан ответил, что предпочел бы переждать сезон дождей в Манду, а после этого явится лишь в том случае, если получит твердое заверение о назначении его единственным командующим войска и разрешение держать под контролем Пенджаб у себя в тылу. За последние восемнадцать месяцев он создал подходящую силовую базу на юге и не хотел оставлять ее ради того, чтобы отправиться далеко на запад, пока не обретет уверенность в том, что сможет проложить путь к трону, если отец умрет, а Нур Джахан возведет на трон Шахрияра. Его худшие подозрения подтверждались в это время тем, что его джагиры один за другим передавались Шахрияру, включая даже и Хисар Фироз, традиционный джагир наследника престола, с такой многозначительностью отданный юному Шах Джахану за четырнадцать лет до того. Нур Джахан легко было убедить Джахангира, что ответ насчет Кандагара есть не что иное, как предвестие начинающегося мятежа, и царевичу было отправлено строжайшее послание с запретом появляться перед лицом императора и приказанием двинуть все воинские соединения к Кандагару. Встревоженный Шах Джахан направил к отцу своего посла с извинениями, но тот отказался выслушать его. Далее до имперского двора дошли известия, что царевич, понимая, чем грозит ему уступчивость, которую воспримут как признание в мятежных намерениях, двинулся из Манду на север, к Агре, надеясь завладеть имперской казной до того, как ее перевезут в Лахор ради более удобного и простого снабжения армии под Кандагаром, — такое решение уже было принято. Теперь уже сам Джахангир выступил к югу, оставив без внимания Кандагар, который немедля попал в руки персов; Джахангир жаловался в дневнике: «Какими словами поведаю я о моих страданиях? Слабый и больной, в жаркую погоду, которая исключительно вредна для моего здоровья, я, тем не менее, вынужден ехать верхом и постоянно быть в действии, выступать в таком состоянии против непокорного сына». С этого времени болезнь Джахангира настолько усилилась, что он уже не мог вести записи в дневнике и поручил это своему помощнику, дополняя текст собственными комментариями, которые он диктовал.

Номинальным командующим войсками, выступающими против мятежного брата, был назначен Парвиз. Подлинным руководителем имперской армии был Махабат-хан, талантливый военачальник, сыгравший поразительную роль в последние годы правления Джахангира. Близкий друг Джахангира с детских лет, Махабат-хан открыто встал в оппозицию влиянию Нур Джахан на государственные дела, и в результате его то и дело отсылали на самые дальние пограничные посты. В условиях наступившего кризиса империи потребовалось его воинское мастерство, и Махабат-хана призвали ко двору. В течение почти трех лет он и Парвиз преследовали Шах Джахана по огромной петле в несколько тысяч миль — через Раджастхан в Декан, на восток, потом снова на север, через Ориссу в Бенгалию, далее по течению Ганга к Агре и еще раз на юг, в Декан. Всюду, где бы ни завязывалось сражение или стычка, Шах Джахан оказывался в худшем положении, но он был слишком подвижен и увертлив, чтобы армия могла его преследовать, и доказал, что его невозможно припереть к стене. Его повсюду сопровождали жена и дети. Поиски союзников приводили порой к странным альянсам с бывшими врагами. Разделяя теперь общее противодействие имперской власти, Шах Джахан ненадолго объединил силы со своим прежним соперником в Декане Маликом Амбаром. В 1623 году он провел четыре месяца в Удайпуре у правителя Ме-вара Карана Сингха, которого девять лет назад с таким триумфом доставил ко двору, где тот принял вассальную присягу его отцу. Каран Сингх, теперешний Рана Мевара, поселил своего гостя-изгнанника в Гуль Махале, купольном павильоне, недавно возведенном на прекрасном острове Джаг Мандир посреди озера близ Удайпура.

В 1625 году скитания Шах Джахана завершили полный круг, и он во второй раз нашел пристанище в Декане. Стало ясно, что мятежник попал в безвыходное положение, и он запросил мира. Несмотря на очевидную слабость его позиции, мир был ему предложен на поразительно терпимых условиях. В его владении оставались две захваченные им крепости, кроме того, он должен был отправить ко двору в качестве заложников двоих своих младших сыновей — Дару Шукоха и Аурангзеба. Самого его сделали правителем Балагхата, ныне захолустного округа в штате Мадхья Прадеш. Мягкость условий, скорее всего, была отражением тревоги Нур Джахан по поводу того, что за время длительного преследования мятежника в руках Парвиза и Махабат-хана сосредоточились слишком большие воинские силы. Шах Джахан принял условия с благодарностью, и, когда в начале марта 1626 года имперский гонец доставил фирман, отосланный ему Нур Джахан по поручению Джахангира, он простерся ниц и возложил фирман себе на голову в знак преданности и почтения. Два царевича, десятилетний Дара Шукох и восьмилетний Аурангзеб, в будущем непримиримые враги, уехали вместе ко двору с богатыми дарами для императора. Царевичи были доверены попечению Нур Джахан — перспектива тревожная, учитывая политическую ситуацию, но Шах Джахан, как в свое время и Хумаюн в случае с наследником престола Акбаром, положился на семейную традицию не причинять зла внукам. Сам же он был слишком осторожен, чтобы ступить ногой на земли империи, и, даже не приняв управление над Балагхатом, удалился в Насик.

Чтобы ослабить влияние Махабат-хана, Нур Джахан добилась его смещения с должности советника Парвиза и назначения правителем далекой Бенгалии. Помимо этого, она выдвинула против него серьезные обвинения в недобросовестном обращении с государственными средствами. Однако реакция военачальника на подобное давление была, как и у Шах Джахана, весьма агрессивной, и за короткое время он подготовил восстание куда более успешное, чем бунт царевича. Под тем предлогом, что ему нужно подготовить отчет о своей деятельности, он отправился в Лахор, а в марте 1626 года в лагере, разбитом на берегу реки Джелам, присоединился ко двору на пути его следования в Кабул, вызвав немалую тревогу императорского окружения тем, что явился в сопровождении пяти тысяч раджпутов. В отместку за такую демонстрацию силы, пока еще мирную, ему было направлено пренебрежительное по тону послание с запретом являться ко двору, пока его не позовут. Асаф-хан оказался настолько безрассудным, что переправил основную часть имперской армии через реку, оставив царские шатры на восточном берегу под незначительной охраной. И Махабат-хан вполне резонно рассудил, что если Нур Джахан и Асаф-хан могут управлять империей через посредство императора, то почему бы ему не делать то же самое. Он оставил у въезда на лодочный мост две тысячи раджпутов, чтобы воспрепятствовать кому бы то ни было переправиться с западного берега на восточный, а сам поехал верхом в императорский лагерь.

Мутамид-хан, который вел дневник Джахангира с тех пор, как император настолько ослабел, что не мог делать это сам, был в этот день при деле и оставил нам свидетельство непосредственного очевидца событий. Махабат-хан въехал в лагерь в облаке пыли, поднимаемой копытами коня на пересохшей к середине лета почве равнины, и в сопровождении двухсот пеших раджпутов с копьями и щитами. Они пытались проникнуть в баню, где предполагали найти императора, и опрокинули ограждение бани, но Джахангир вышел из другой двери. Махабат-хан убедил императора сесть верхом на коня и отправиться вместе с ним к нему в лагерь. Позже, когда окружающие убедились, что их повелитель поступает по доброй воле, Махабат-хан предложил Джахангиру пересесть в беседку на спине слона, что император и сделал. Они в полной безопасности добрались до шатров Махабат-хана. Похищение, таким образом, вроде бы произошло успешно, но тут Махабат-хану пришло в голову, что было недальновидно и неумно оставлять без присмотра Нур Джахан и Шахрияра. И он уговорил Джахангира совершить торжественную процессию в обратном направлении и забрать из императорского лагеря семью. Однако жена и сын исчезли. Раджпутам у моста не велели задерживать тех, кто станет перебираться с восточного берега на западный, и Нур Джахан, переодетая до неузнаваемости, ускользнула в сопровождении одного из своих евнухов и присоединилась к брату. Устрашенные потерей императора, брат и сестра предприняли плохо продуманную атаку с целью пробиться за реку, однако их отряд был основательно потрепан и рассеян. Нур Джахан вначале отказалась воссоединиться с мужем, но Асаф-хан с недостойной поспешностью сбежал в большую крепость, выстроенную Акбаром в Аттоке, где его вскоре убедили сдаться, когда Махабат-хан подступил к крепости, причем примирившиеся друг с другом Джахангир и Нур Джахан находились в его лагере. И в таком глубоко пародийном виде — император, его всемогущая супруга и зять во власти одного из военачальников — царское семейство продолжило прерванный на время путь в Кабул.

Трудно представить, что думал Махабат-хан о том, куда приведет его такой успех и долго ли все это протянется, особенно после того, как он предоставил своим царственным гостям относительную свободу, но он умудрился оставаться хозяином положения несколько месяцев, а когда дело подошло к концу, все совершилось, как это ни странно, без особого насилия. Нур Джахан потихоньку создавала себе в лагере опору, но побуждала Джахангира соглашаться со всеми приказами Махабат-хана, чтобы тот пребывал в убеждении, что его необычный статус принят. На обратном пути из Кабула, когда лагерь расположился возле Рохтака, Нур Джахан была уже готова. Джахангир объявил, что хотел бы сделать смотр ее силам, и попросил Махабат-хана пройти на несколько миль вперед, чтобы во время такого большого парада не произошло случайного столкновения между двумя армиями. Если Нур Джахан и Джахангир могли провести подобный парад и выдвинуть подобное требование, это свидетельствует, что контроль Махабат-хана над ситуацией оказался непродолжительным; он не только принял предложение, но продвинулся на несколько миль с поспешностью, которая скорее походила на бегство, и явно понимал, что час его пробил. В погоню за ним было послано войско, но догнать и захватить Махабат-хана не успели. Сама необычайность всех глав этой саги о последних месяцах болезни Джахангира наводит на мысль, что у Махабат-хана не было ясной цели, которой он хотел бы добиться, и не было заранее обдуманного плана, которому он следовал; обнаружив, что Джахангир беззащитен, Махабат-хан предпринял свой смелый акт похищения сгоряча и, убедившись в несовершенстве установленной им системы контроля и навязывания своей воли, понял, что проиграл, и спасся бегством. То была самая странная историческая интермедия, но благодаря здравому смыслу ее участников она началась, продолжалась и кончилась, не превратившись в кровавую мелодраму.

Махабат-хан направился к югу и вскоре заключил союз с Шах Джаханом (поистине за это время господства переменчивой преданности не найти и одной пары противников, которые бы рано или поздно не встали плечом к плечу), однако император повернул на север, к тем единственным местам, где он теперь находил облегчение от своей болезни. В течение нескольких лет Джахангир почти ежегодно отправлялся в Кашмир, который еще со времени поездок туда с отцом в детские годы стал его любимой областью. Он считал Кашмир природным раем, но и сам Джахангир, и его двор немало сделали для того, чтобы он стал раем рукотворным. Сады Моголов, главная достопримечательность и слава Сринагара, — прямой результат энтузиазма Джахангира.

Самая привлекательная черта этих садов — вода, ниспадающая с террасы на террасу, сбегающая по наклонным мраморным плитам и переливающаяся через край, словно прозрачное ледяное полотно; она падает на землю, но снова взмывает ввысь из фонтанов или отдыхает в глубоком пруду, окружающем со всех сторон какой-нибудь изящный павильон, к которому можно добраться лишь по каменному мостику, столь низко нависшему над прудом, что кажется, будто он плывет по воде. В принципе количество воды пополнялось из родников, но если этого оказывалось недостаточно, Моголы принимали соответствующие меры. В одном из садов Агры тридцать две пары волов работали неустанно, подвозя воду из колодцев, чтобы фонтаны играли постоянно. Кашмир был богат пологими холмами, и после таяния зимних снегов величественные естественные потоки, стекая по склонам, пополняли запасы воды.

Перед двумя большими садами в Сринагаре — один назывался Шалимар Баг, а второй Нишат Баг — простиралось озеро, а сразу за озером высились крутые скалистые холмы, весной все еще накрытые снежными шапками. Шалимар Баг, заложенный Джахангиром, примечателен обилием летних павильонов, установленных на черных каменных столбах-опорах с великолепной резьбой и окруженных водоемами с расположенными в них скамьями, к которым можно добраться лишь по выложенной из плоских камней дорожке. Расположенный поблизости Нишат Баг привлекает естественной красотой местности; он спускается к озеру рядом террас, по краям которых посажены красивые чинары, доставленные из Кашмира. Сад насадил Асаф-хан, и Джахангир выразил несколько болезненное удивление тем, как это нечто столь простое может быть таким прекрасным. В сорока милях далее, в Вернаге, находится впечатляющий образец природного источника, укрощенного на пользу садам Великих Моголов. Здесь берет начало река Бихар, изливаясь в широкий чистый водоем глубиной в сорок два фута (по тщательному измерению Джахангира) и с водой синей, точно летнее небо. Джахангир приказал построить вокруг водоема цепочку небольших купольных павильонов, а когда они были закончены, устроил здесь прием, предложив гостям вино и прекрасные персики, доставленные гонцами-скороходами из Кабула специально по этому случаю. В водоеме множество больших рыб; Нур Джахан и Джахангир продели некоторым рыбам в ноздри золотые кольца. Когда Франсуа Бернье посетил Вернаг сорок лет спустя, он обнаружил, что самые крупные рыбы так и носили эти кольца в носу. Их потомков, кольцами не украшенных, можно видеть в водоеме и сегодня.

Но в тот год, 1627-й, даже Кашмир не помог императору. Астма его усилилась; он потерял аппетит; он выдержал лето, но возвращение на юг в Лахор далось ему очень мучительно. Он все еще старался развлекать себя спортивными упражнениями, и как-то раз ему устроили дневную засидку, и Джахангир сидел, положив мушкет на опору и дожидаясь, пока загонщики пригонят оленя под выстрел. К несчастью, один из слуг сорвался с обрыва и погиб, а Джахангир, для которого в другие времена зрелище насильственной смерти было вполне обычным, на этот раз был глубоко встревожен происшедшим, приняв его как знак того, что ангел смерти вот-вот явится за ним самим. Он утратил покой и даже не смог выпить стакан вина, за которым посылал слугу, — это произвело тяжелое впечатление на окружающих императора людей, как свидетельство серьезности его состояния. Три дня спустя после случая на охоте, 28 октября 1627 года, Джахангир скончался.

Несомненным проявлением слабости Джахангира было то, что он легко поддавался влиянию других людей. Те странные месяцы, когда он продолжал править империей, будучи заложником Махабат-хана, по сути дела, следует оценивать как логическое продолжение, reduction ad absurdum^{49}, многолетнего пребывания на троне в качестве марионетки, ниточки которой дергала за сценой Нур Джахан. Однако необходимо добавить, что беспорядки в империи в конце правления Джахангира не были прямым результатом его отказа от власти, но являлись неизбежным следствием порядка престолонаследия при Великих Моголах. Одним из величайших даров богини удачи для династии Моголов оказалось то, что два следующих один за другим императора, Акбар и Джахангир, взошли на трон, не имея сколько-нибудь сильных соперников в среде собственной родни, и что два этих правления продолжались в общей сложности семьдесят лет, в течение которых империя обрела стабильность. Смерть каждого следующего Великого Могола сопровождалась смутами куда более разрушительными, нежели восстание любимого сына Джахангира.

Беспорядки омрачили последние пять лет правления Джахангира, но предыдущие двенадцать, когда Нур Джахан и ее окружение неизменно сохраняли свое влияние, страна хорошо управлялась и находилась в состоянии необычайного спокойствия. Продолжались все линии политики Акбара, и если говорить об ошибке, обязанной своим происхождением переделу сфер влияния в верхах, то она заключалась в недостаточно энергичном проведении этих линий. Дневник Джахангира полон мыслей об укреплении общественной справедливости и административного управления; в большинстве случаев он стремится следовать либеральным идеям отца, однако гораздо менее, чем Акбар, преуспел во внедрении этих идей в действительность. Акбар, по крайней мере, сделал глубокую зарубку на могучем древе чиновничьей коррупции и его чиновниках, неизменно росли запасы наличных денег, что увеличивало силу и престиж империи; при Джахангире взяточничество снова возросло, а денежный запас уменьшился.

Память об отце была доминирующей в сознании Джахангира-императора, точно так же как доминировала она в сознании Салима, когда он был наследником трона. Он ни разу не попробовал какой-нибудь новый плод, не пожелав, чтобы отец был жив и разделил с ним удовольствие; его величайшая радость при овладении Удайпуром или взятии крепости Кангры была рождена тем, что он совершил дела, которые хотел и не смог осуществить отец; он сознательно и с уважением принял постулаты религии Акбара и с одобрением писал в дневнике о принципах дини Ллахи и о необходимости «следовать правилам всеобщего мира независимо от верований»; он продолжил вечерние четверговые дискуссии Акбара. Он, как и Акбар, жаловал иезуитов, а его любимым святым человеком был аскет-индус по имени Джадруп, которого он при малейшей возможности навещал ради продолжительных рассуждений в «узкой и длинной норе», прорытой на склоне холма. Отшельник жил в этой норе без подстилки и без одежды, если не считать набедренной повязки. Религиозные воззрения Джахангира были по преимуществу импульсивными, в то время как у его отца они имели политическую подоплеку. Терпимость по отношению к другим религиям была у Джахангира связана с рецептивным качеством его ума, однако потрясение при виде какого-либо эстетически неприемлемого, с его точки зрения, предмета культа могло вызвать с его стороны несообразный поступок. Так, например, у озера Пушкар, священного места для индусов, Джахангир был оскорблен видом некоего идола, «фигурой, высеченной из черного камня, которая от шеи и выше являла собой свиную морду, а все остальное было как у человека». Джахангир приказал своим спутникам разбить «отвратительное изображение» и бросить обломки в воду; попутно было развенчано местное поверие, будто озеро это бездонное; измерив глубину, обнаружили, что она «нигде не превышает двенадцати локтей».

Современники Джахангира оценивали его религиозные устремления как прямое продолжение верований его отца, и с этой точки зрения интересно, что Роу описывает его взгляды в таких словах, какие могут быть напрямую отнесены к Акбару: «Его религия — это его собственное изобретение, потому как он завидует Ма-хометту и вполне резонно не видит причины, почему бы и ему не стать таким же великим пророком и точно так же пророчествовать… У него нашлось немало учеников, которые льстят ему или следуют за ним». И Роу добавляет: «Все виды религий приемлемы и свободны, потому что король не придерживается ни одной».

Стойким пороком Джахангира было пристрастие к алкоголю и опиуму — семейная слабость, в которой его случай был не самым тяжелым. Его братья Мурад и Данияль умерли от пьянства еще до вступления Джахангира на престол, а в 1626 году его сын Парвиз ушел из мира той же дорогой. В живых остались только два царевича, достойные престола, — Шах Джахан и Шахрияр. Но Джахангир, безусловно, был наиболее склонным к алкоголизму из всех правивших императоров. В своем дневнике он с характерной для него откровенностью рассказывает историю своего алкоголизма: начиная с первой чаши светлого и сладкого вина, выпитой в возрасте семнадцати лет, он пил все больше, пока вино не перестало на него действовать в желаемой степени; тогда он перешел на арак, но и тот утратил силу. Джахангир стал пить спирт двойной очистки, и когда его возраст уже приближался к тридцати годам, выпивал в день по двадцать чашек этого напитка. Однако он проявил силу воли и прислушался к мнению врача, который сказал ему, что подобный путь приведет его к смерти через полгода; Джахангир постепенно сократил рацион и довел его до шести чашек смеси из двух частей вина и одной части арака — этого уровня он и придерживался до конца жизни. Это сопровождалось ежедневным приемом опиума весом в четырнадцать зернышек.

Джахангир мог быть чудовищно непредсказуемым и жестоким, особенно под влиянием алкоголя; так, например, однажды вечером он приказал своим приближенным пить вместе с ним, а наутро забыл об этом и самым бесчеловечным образом велел наказать наименее влиятельных из них за то, что они себе это позволили. Но как правило, он был необыкновенно мягок, и в европейских источниках его называют «деликатным, мягким и расположенным» или «ласковым и учтивым». На Роу неизменно производила сильное впечатление любезность императора по отношению к нему; на страницах записок посла снова и снова упоминается обаяние Джахангира, как, например, в том случае, когда он заканчивает дипломатические переговоры по поводу того, презентовать ли ему свой портрет самому Роу или при посредстве Роу королю Якову I, замечанием: «Ваш король не хочет получить портрет, а вы хотите, так возьмите его себе». Джахангир, безусловно, был самым сердечным и самым эмоциональным из Великих Моголов. Его отклики на смерть одного из внуков или на чудесное спасение другого от падения с большой высоты прозвучали бы весьма трогательно в любом дневнике; если порой его чувства оборачивались крайней сентиментальностью, как это было при устройстве в Шейхупуре огромного водоема для водопоя животных в память о любимом олене императора, то мы зато можем теперь восхищаться прекрасным архитектурным комплексом. Пожалуй, Эдвард Терри оставил наиболее верное и лаконичное определение характера Джахангира: «Что касается нрава этого короля, то мне он всегда казался воплощением крайностей: порою он был варварски жесток, а порою исключительно справедлив и милостив».

После смерти императора события развивались быстро. Асаф-хан действовал с неожиданной решимостью и дипломатическим мастерством, а сестра его Нур Джахан была обманута в своих ожиданиях. Поскольку ни Шах Джахана, ни Шахрияра в лагере не было, Асаф-хан убедил большинство влиятельной знати присоединиться к нему и провозгласить императором Давара Бахша, юного сына Хосрова; он был извлечен из узилища, чтобы удостоиться этой чести. Такое чисто тактическое действие означало, что Шахрияр, находившийся в Ла-хоре, на тысячи миль ближе, чем Шах Джахан в Декане, вынужден был выступать как узурпатор против имперских сил вместо того, чтобы объединить их вокруг себя против Шах Джахана. Злополучный Шахрияр до недавнего времени находился со своим лагерем в Кашмире, и восшествие на престол Шах Джахана становилось проблематичным, если бы его соперник оказался при Нур Джахан, когда император скончался. Однако Шахрияр заболел формой проказы, от которой у него выпали все волосы, включая бороду, брови и ресницы. Смущенный таким своим видом и получив совет искать облегчения в Пенджабе с его теплым климатом, подобно тому, как отец его искал прохлады в Кашмире, он и перебрался обратно в Лахор. Здесь он и получил спешное письмо от Нур Джахан с приказанием привести войско в готовность — по существу, то была ее последняя политическая акция, так как Асаф-хан немедленно заключил сестру под домашний арест и отобрал у нее находившихся на ее попечении двух сыновей Шах Джахана, Дару Шукоха и Аурангзеба. Шахрияр захватил имперскую казну в Лахоре и употребил деньги для найма большой, но необученной армии, с которой выступил против имперских сил, продвигавшихся к югу под началом Асаф-хана и Давара Бахша. Неопытные наемники Шахрияра не могли выстоять против профессиональных солдат Асаф-хана, когда армии встретились в трех милях от Лахора, и через несколько дней бедный облысевший Шахрияр сам вышел из тайного укрытия в крепости. Асаф-хан заключил его в тюрьму и вскоре отдал приказ ослепить узника.

Немедленно после смерти Джахангира Асаф-хан уведомил об этом Шах Джахана, и от царевича, двинувшегося на север к Агре в сопровождении Махабат-хана, было получено с дороги письмо, в котором говорилось, что «ради пользы дела было бы хорошо, чтобы Давар Бахш, сын, и [Шахрияр] бесполезный брат Хосрова, а также два сына Данияля отправились в мир иной». Асаф-хан послушно распорядился умертвить брата, двух племянников и двоих двоюродных братьев нового императора. Запятнанное кровью вступление Шах Джахана на трон станет прецедентом, о котором напомнит ему его собственный сын Аурангзеб, оправдывая подобную же политику, и который наложит отпечаток на события в императорской семье в XVIII веке.

В последний день 1627 года Шах Джахан был заочно провозглашен в Лахоре императором, а 24 января 1628 года завершил свой путь из Декана в Агру и вступил на престол. Из тех, кто руководил двором в годы болезни Джахангира, Асаф-хан был пожалован постом первого министра, а Махабат-хан назначен правителем Аджмера; Нур Джахан, женщина слишком разумная и трезво оценивающая действительность, чтобы вступать в борьбу, когда ее поражение стало очевидным, примирилась с уходом от дел и получила ежегодную пенсию в размере двухсот тысяч рупий. Она занялась сооружением гробницы мужа в Лахоре. По стилю усыпальница была сходной с усыпальницей ее отца в Агре; она больше по размерам, но выглядит менее изысканно, особенно с тех пор, как в последнем столетии был демонтирован мраморный павильон на крыше. Саркофаг украшен несколькими великолепными мозаиками из полудрагоценных камней. Нур Джахан пережила своего мужа на восемнадцать лет и возвела похожую, но меньшую по размерам гробницу для себя поблизости. Между этими двумя гробницами была построена гробница Асаф-хана. В наше время железнодорожная линия проходит между усыпальницей Нур Джахан и усыпальницами ее брата и мужа, как бы символически разделяя побежденную и победителей в первой из войн Моголов за престолонаследие.